доплюнуть без всяких усилий. В Иркутске было объявлено осадное положение. Началось сражение, очень жестокое.
Пленных не брали, смерть предпочитали ранению. Натиск обмороженных, голодных, изнеможденных людей, привезших на санях гроб с телом Каппеля, был настолько велик, что красноармейские части отступили.
Иркутск был практически обречен.
Но опять встряли чехословаки. Они посчитали – не без оснований, кстати, что каппелевцы помешают им вывезти то, что они везли, и начальник одиннадцатой чешской дивизии полковник Крайчий, замещавший отсутствующего Сырового, заявил, что он не допустит взятия Иркутска каппелевцами.
Еще одно предательство! Чехословаки начали подтягивать к передовой линии, уже оставленной красными, бронепоезда и артиллерию. Одолеть эту армаду Войцеховский не мог. К тому же он получил сообщение, что Колчак уже расстрелян.
Войцеховский дал команду обогнуть Иркутск стороной и выходить на байкальский лед – по сути повторил красноярский вариант.
Стрельба в иркутских пригородах затихла. Каппелевцы вновь выстроились в колонну – дело привычное – и, хрипя, оставляя трупы на обочинах дороги, ушли.
Мороз стал давить сильнее. Выпадали дни, когда вода замерзала на лету – ее лили из кружки на снег, но до земли она не долетала, превращалась в неровные ледяные шарики, шарики эти со звоном падали, скакали весело, безмятежно, дыхание из людей вырывалось с трудом, слышался частый кашель. Лица людей были черными от морозных язв. Простые женщины-крестьянки, видевшие каппелевцев в эти дни, плакали – им было жаль погибающих людей.
Байкальский лед был чистым, зеленым, гладким – ни одного снежного заструга, все посдирал свирепый ветер, удержаться на скользкой поверхности было невозможно, ветер сдувал с нее людей, солдаты цеплялись друг за друга, шли по льду косо, будто заваливающиеся столбы, но сдаваться не хотели.
Байкал надо было одолеть во что бы то ни стало – в Мысовской, на другом берегу озера, их ждало спасение. Там – другая территория, не подвластная ни чехам, ни французам с поляками и сербами, ни красным – там власть атамана Семенова.
Первым двигался отряд волжан во главе с молодым генералом Сахаровым – однофамильцем Сахарова-неудачника. Генерал шел впереди, как когда-то (а ведь было это совсем недавно) шел сам Каппель.
Тело Каппеля везли на санях. Конь был плохо подкован – перековать либо подправить ковку было негде, – часто падал; храпел испуганно – он боялся льда, боялся дороги и покойника, боялся ледяных пробок, запечатывающих ноздри, коня вел под уздцы лошадиный знаток Насморков, подбадривал его разными ласковыми словами – знал, что от звука человеческого голоса конь смелеет, делается спокойнее, идет увереннее, но зеленый байкальский лед продолжал пугать коня, он храпел, вращал налитыми кровью глазами, грыз крепкими желтыми зубами края оглоблей, копыта у него по-прежнему разъезжались, он падал.
– Эх, милый, милый, – с огорчением причитал Насморков, который и сам едва держался на ногах.
От берега уже давно отошли – берега, собственно, видно не было, он словно завалился за округлый край земли, слился с морозным воздухом, угас там. До противоположного берега было далеко – идти еще и идти. Может быть, его вообще не было. Серый, в розовых пролежнях воздух был горек, сух, рот открыть нельзя: зубы спаивались от мороза, нижнюю челюсть от верхней не оторвать. Войцеховский ловил себя на мысли, что готов упасть на этот зеленый толстый лед, притиснуться к нему и замереть…
Что тогда будет, Войцеховский знал хорошо – человек никогда не поднимется, обратится в камень, умрет. Падать нельзя, но и идти дальше тоже нельзя, сил нету – наступил предел.
Несколько раз на безжизненном бескрайнем льду попадались широкие лунки – промысловики приходили сюда брать нерпу. Война войной, а жизнь жизнью. Но и нерпы на Байкале, похоже, не было – ни одного кровяного следа… Значит, ушли отсюда промысловики без добычи.
Конь, которого Насморков держал под уздцы, дернул головой, всхрапнул резко и, выдрав повод из рук человека, лег на лед, едва не перевернув сани. Гроб, лежавший в них, сполз к краю саней. Насморков присел на корточки над конем, попросил его тихо, давясь собственным дыханием:
– Милый, вставай! Ну!.. Ну пожалуйста, вставай!
Конь, храпя, лежал на льду.
– Вставай, милый! Ты же погибнешь, дурак! Уж примерз ко льду… Вставай!
Голос у Насморкова хоть и был сиплым, надсаженным, а проклюнулись в нем нежные уговаривающие нотки; конь прядал ушами, храпел, но не поднимался, в глазах его стояли слезы. Похоже, он уже не мог подняться. Минут десять Насморков, ежась от ветра, уговаривал его подняться, потом умолк и печально гладил большую заиндевелую морду с крупными ощеренными зубами. В глазах у Насморкова тоже появились слезы. Он жалел коня.
Отер глаза рукавицей, оглядел людей, столпившихся рядом – они хотели бы помочь, но не знали, как это сделать, – проговорил, с трудом шевеля одеревеневшими губами:
– Все. Отходил конь свое. Конец. – Он стащил с коня хомут, стянул чересседельник, покосился на сани с гробом. – Ну что, братцы, придется тащить сани на себе.
Из заднего ряда – снизу не было видно, кто говорил, – послышался недовольный голос:
– А что, может, гроб с телом – под лед, а? Чтобы и вам с ним не мучаться, и генерала не мучать… А?
У Насморкова задрожало лицо, он выдернул из прохудившейся варежки руку и сжал пальцы в кулак.
– Вот что положено за такие разговоры… Сейчас один раз двину, и сопатка у тебя станет такой же красной, как флаг над городом Иркутском. – Насморков не выдержал, всхлипнул.
Мимо шли люди – усталые, с опущенными головами, опирающиеся на винтовки. Оружия никто не бросал.
Неожиданно около Насморкова остановился усатый плечистый конник с заиндевелым лицом – таким заиндевелым, что непонятно было, как он еще не поморозился. Фамилия этого солдата была Самойлов, история сохранила эту фамилию. Самойлов шел с Каппелем от самой Самары. Он все понял с первого взгляда, вздохнул тяжело и слез со своего маленького, мохнатого, зубастого конька…
Кинул повод Насморкову:
– Запрягай, земляк. Гроб бросать нельзя.
Идти до Мысовской оставалось пятьдесят верст, и многие эти версты не одолеют – просто не хватит сил – кто знает, вдруг не сумеет их одолеть и этот заиндевелый мужик с окающим, дрожащим, будто у мальчишки, голосом.
Насморков склонил перед Самойловым голову:
– Спасибо, земляк!
И вновь заколыхалось бескрайнее зеленое пространство, не имевшее, как казалось людям, ни конца, ни края. Розовые проплешины, недобро сиявшие в сером небе – признак того, что мороз будет еще сильнее, исчезли, вскоре наступила темнота: ночь упала на землю стремительно, как занавес с оборванной веревкой.
Колонна отступающих не остановилась на ночлег – на льду это делать было нельзя, половина колонны тогда останется лежать посреди безбрежного пространства. Войцеховский, хоть и несведущ был в таких делах, но сообразил, как надо поступать, запретил ночной привал. Люди на ходу жевали, выгребая из карманов шинелей остатки сухарей, зерно, муку, отруби, ссыпали в рот старые, пропахшие патронным маслом крошки, на ходу спали, крепко вцепившись пальцами в локоть товарища, идущего рядом, на ходу оправлялись – все на
