об этом было поздно.
– Наши эшелоны утром отойдут, – сказал Донец. – Предлагаю перенести господина генерала к нам в поезд, в наш лазарет. Чем сумею помочь больному, обязательно помогу, – Донец заторопился, давясь русскими словами, кашлем – совсем как у Каппеля, тихим, внутренним, – но… – Он споткнулся на полуслове, замолчал и красноречиво развел руки в стороны.
Все было понятно без всяких слов. Было слышно, как во влажной теплой тиши сипит в беспамятстве Каппель.
– Неужели никаких надежд? – спросил Вырыпаев, он не верил в то, что слышал; обычные, довольно скучные слова приговора, за которыми скрывалась жестокая суть, не укладывались у него в голове, он не мог смириться с тем, что слышал.
– Никаких, – подтвердил Донец. Вырыпаев услышал, как в глубине груди родился длинный надорванный всхрип, на ключицы надавила тяжесть.
– Господина генерала надо немедленно перенести к нам в эшелон, – сказал Донец. На этот раз Вырыпаев обратил внимание, что говорит врач все-таки с очень сильным акцентом. Ну почему в такие минуты в голову лезет всякая второстепенная чушь, разная мелочь?.. Разве это имеет какое-то значение? – Как только рассветет, мы тронемся дальше, – добавил Донец.
– Да, да, – растерянно кивнул Вырыпаев.
– Вы, господин полковник, если желаете, можете переселиться в эшелон вместе с господином генералом.
– Да, да. – Вырыпаев вновь растерянно кивнул.
– И имейте еще в виду, – сказал Донец, – я к господину Каппелю отношусь с большим уважением. – Доктор, видимо, настолько сжился с Россией, что даже свыкся с извечным русским: «А ты меня уважаешь?» – Прошу верить мне.
– Да, да. – Вырыпаев опять кивнул. Он никак не мог прийти в себя от услышанного.
В темноте, в гоготе ветра и охлестах жесткого, как песок, снега, ведьминском вое – затевалась пурга, а январские метели здесь бывают обломными, дома пурга запечатывает по самые трубы, иной несчастный в трех метрах будет находиться от своей «фатеры», а трех метров этих так и не одолеет: мороз, ветер и снег окажутся сильнее, Каппеля на руках перенесли в санитарный вагон – один на три румынских эшелона, – положили на нижнюю деревянную полку.
Полки вагона, пропахшие карболкой, еще чем-то едким, дегтярным – видно, румыны часто проводили дезинфекции, борясь со страшным сыпным тифом, вонью дезинфицирующей жидкости здесь, кажется, пропитались даже гвозди, – располагались в три ряда, друг над другом. Все ряды были заняты, но Каппелю отвели нижнюю, самую удобную полку.
Вырыпаеву рядом с полкой поставили табурет, полковник тяжело опустился на него. Закрыл глаза – от слабости пространство перед ним заколыхалось пьяно. Надо было перевести дыхание.
Минут через пять Вырыпаев ожил, достал из кармана часы, щелкнул крышкой.
Времени было шесть часов утра. Шесть часов утра двадцать шестого января 1920 года.
Генерал лежал тихо, лишь иногда коротко вскрикивал, вскриком этим давил в себе боль и умолкал. Вырыпаев прошептал:
– Эх, Владимир Оскарович, Владимир Оскарович. – И, увидев, что перед ним опять начали шевелиться угрожающе гибкие дымные кольца, вновь закрыл глаза.
В семь часов утра румынские составы покинули маленький «номерной» разъезд.
В одиннадцать часов пятьдесят минут утра двадцать шестого числа, когда эшелон подходил к разъезду Урей, Каппеля не стало – у тридцатисемилетнего генерала остановилось сердце. Легкие у него уже совершенно не работали – были спалены жестоким жаром.
Перед кончиной Каппель начал что-то шептать – очень тихо, но внятно. Вырыпаев наклонился к нему.
– Пусть войска знают, что я был предан им, что я любил их и своей смертью среди них доказал это.
Это было последнее, что Каппель сказал в своей жизни, полковник Вырыпаев записал эти слова.
Вырыпаев не выдержал, заплакал. Белый день померк, сделался черным, из него будто высосали весь воздух. Вырыпаев задыхался, спина у него горбилась старчески, он скрипел, всхлипывал, сдавливал зубами стон и не мог сдержать его.
Вот и все.
Полковник – молодой еще, по сути, человек, хотя на щеках у него выступила седая щетина, – сгорбился еще больше, превращаясь в изрубленного жизнью старика, но в следующий миг выпрямился и произнес по-вороньи каркающе, резко, сжав кулаки, – на него словно что-то нашло:
– Нет, не все!
Каппеля уложили в простой, крестьянский, наспех оструганный гроб, и тело его вместе с отступающей армией двинулось дальше, к Иркутску. Войцеховский помнил об обещании, данном генералу Каппелю – тогда еще живому: сделать все, чтобы вызволить из беды Колчака.
Тогда ни Войцеховский, ни Каппель не знали, где конкретно находится адмирал, сейчас Войцеховский знал точно: в Иркутске, в тюрьме – сдан союзниками, французом Жаненом, чехословаками Сыровым и Гайдой, сдан в обмен на гарантию, что с них не снимут их собственные штаны да при выезде из России не станут потрошить чемоданы, набитые награбленным.
Войцеховский подошел к Иркутску и разбил лагерь. Войска стали готовиться к штурму. Власть в Иркутске менялась так часто, что горожане не успевали уследить, кто утром садится в главное городское кресло и подписывает разные «указивки», тысячами экземпляров потом украшавшие заборы.
Дольше всех продержался Политцентр.
Девятнадцатого января (Каппель был еще жив) была сформирована новая власть – Военно-революционный комитет и в тот же день создана «Чрезвычайка» – ЧК. Колчак, сидевший в камере, перешел в ведение «Чрезвычайки». Вместе с ним и Виктор Пепеляев – премьер Сибирского правительства, брат генерала Анатолия Пепеляева.
Еще не успев ничего предпринять, Войцеховский неожиданно получил ультиматум от красного командующего Зверева: «Приказываю немедленно сложить оружие!»
В ответ Войцеховский лишь усмехнулся и, не дочитав ультиматум до конца, швырнул его в мусорную корзину. Произнес хмуро:
– Этот человек не ведает, о чем говорит… Кто такой Зверев? Первый раз слышу… Похоже, он здорово набрался, прежде чем решил сочинить эту бумажку.
Зверев прислал второй ультиматум, не такой лобовой и беспардонный, видимо, составленный на трезвую голову; Войцеховский вызвал к себе Вырыпаева.
– Василий Осипович, вы мастак по таким делам… Нужно сочинить ответный ультиматум. Наши требования: немедленное освобождение Колчака и арестованных с ним лиц – Пепеляева и гражданской жены адмирала Тимиревой – это раз. Два – немедленное снабжение нашей армии продовольствием и фуражом, три – выплата контрибуции в двести миллионов рублей, четыре – прекращение лживой клеветы и пропаганды в отношении нас… – В вопросах чести Войцеховский был также щепетилен, как и Каппель. – Если эти требования не будут выполнены, мы начнем штурм Иркутска.
Зверев отказался выполнить требования Войцеховского. О ситуации, сложившейся в Иркутске, было доложено Ленину, тот дал шифрованную команду немедленно расстрелять Колчака и его министров – арестован-то был целый поезд. Председатель иркутской «Чрезвычайки» Чудновский составил список из восемнадцати человек, но, поразмышляв немного, выделил из него только двоих: Колчака и Пепеляева.
В ночь на седьмое февраля, а точнее, в четыре часа тридцать минут седьмого февраля оба были расстреляны на берегу реки Ушаковки, а их трупы сброшены в Ангару, в прорубь.
Колчаковские министры, которых Чудновский вычеркнул из списка, были расстреляны позже, летом, в июне.
Как и обещал, Войцеховский пошел в атаку на Иркутск, взял станцию Иннокентьевская, от которой до Иркутска, до городских домов можно было
