Да, мальчики, что сотканы из светаЗастыли в том безумии, когдаКипящий мед, и тот почти скисает!
Как глупо, что я смотрела по сторонам, когда могла смотреть на него. Мы шли по склону холма, спускались к реке, садились на парапет, и я вертела головой, разглядывала летнее небо, красные палубы лодок, мороженщиков с тележками. Я ведь могла смотреть на него, на все его смуглые поверхности, упругие подкрылки, сияющие стекла, хвостовое оперение. Я болтала ногами, пудрила нос, прихлебывала кофе, а он существовал, взлетал и садился, ровно гудел и резал воздух. Теперь там, где он был, зияет отверстие в небесах, а мне не на что смотреть, и глаза болят от их ненужности. В тот день, когда он отправил меня домой, мы завтракали на подоконнике, а крошки стряхивали голубям, в деревянный вазон, который он прикрепил для цветов, но цветы я так и не купила. Все места, где мы жили, были нежилыми, хилыми, продутыми неопределенностью, в любой миг нам могли позвонить, и все, собирай чемоданы. Чем Зеппо занимался, я так и не узнала. Зато узнала, чем все закончилось, не так давно, года три тому назад.
Я узнала об этом от его приятеля, музейного сторожа. Зеппо столкнули с моста через озеро Рулес, там большая плотина, вода вырывается из трубы с такой силой, что похожа на белую, до конца раскрывшуюся хризантему. Бывший сторож пытался сделать вид, что он меня не узнал, но место все же назвал, и я поехала туда на деревенском автобусе. Глядя с моста вниз, на кипящую воду, я думала, что тело Зеппо разорвалось в ней на куски и что это не такая уж плохая смерть. Та, что ожидает меня, гораздо грубее и незатейливее.
Как он тогда сказал? Никогда не думал, что буду бегать по городу, как карманник, несущийся по подземным переходам, глохнущий от шагов за спиной, от топота толпы, принимающей тебя за животное. А я рассказала, что в прошлом году сидела без копейки и однажды пошла в гостиницу «Шератон» в соседнем квартале. Проскользнула мимо портье и стала ходить там по этажам. Люди завтракают в номере и выставляют подносы за дверь, а подносы убирают не раньше десяти. Этот способ мне одна девчонка в школе подсказала, она подрабатывала там в прачечной, они потом подъедали булочки в комнате для персонала и еще лакричные ириски, которые вечером кладут на подушку.
В то утро добыча была небольшой, но сахара в пакетиках я набрала полный карман, решила, что вечером приду еще раз, если портье меня не приметил, потом я увидела себя в зеркале, такую бледную, с двумя помятыми круассанами в руках, мне стало не по себе, я села прямо на пол, у красного автомата, который делает лед, задела длинную красную ручку, и автомат сделал мне лед – шесть аккуратных кубиков. Никто не подставил стакан, и они упали на пол.
Костас
…Огорчился, ибо связан! …Взял то, что видел, а подвергся тому, чего не ожидал! Я сижу на свободе, хотя и по уши в золе. Кое-кому приходилось не в пример труднее: Пьетро делла Винья, например, разбил себе голову о тюремную стену, не выдержав пыток, а Никола Жильбер проглотил ключ от сундука со своими рукописями и тоже умер. А у меня есть и рукопись, и свобода, так что нечего себя жалеть. Пишу это, сидя на чемодане от проектора и глядя на лестницу, которая больше никуда не ведет.
Ступеньки сгорели, а железный остов с перекладинами остался, он похож на ветвящееся дерево, одна ветка тянется к небу, раньше я поднимался по ней на крышу, чтобы полюбоваться закатом. Я разорвал желтый конверт и вытащил тетрадный листок. Письмо было от уборщицы, девчонки, которую я когда-то звал Голубоногой Олушей. Теперь понятно, почему оно пришло на адрес кафе: контора Душана давно закрылась, а моего адреса она и не знала никогда, знала только, что я живу в том же дворе, прямо напротив доков. Индианка кечуа, что целыми днями пела про цветущий имбирь и однажды угостила меня убийственно крепкой травой. Или это я ее угостил?
В письме говорилось, что смотритель маяка на Исабели умер и власти объявили конкурс на это место, предпочтение отдадут молодому человеку, знающему несколько языков. Билет и подъемные. Зачем им эти языки? Видимо, смотритель должен вести переписку с другими смотрителями, их ведь не так уж много осталось. Очень мило. Но достаточно ли я молод?
Тридцать пять часов лета с двумя пересадками. Лиссабон – Амстердам – Гуаякилис – Балтра. До покрытой кактусами Балтры летит аэробус, дальше придется добираться паромом и на катере. На Исабели есть аэропорт, туда летает шестиместный самолетик из Сан-Кристобаля. Для начала остановлюсь в мотеле, а там подберу себе хибарку на побережье. А если не возьмут на маяк, устроюсь приглядывать за лошадями или егерем в заповедник. Я снова пересекаю двор, усыпанный обгорелыми крупинками азулейжу, подхожу к хозяину «Канто» и прошу одолжить мне белый плед. Потом я возвращаюсь, достаю проектор из чемодана, снова иду в кафе, сажусь за крайний столик и подсоединяю провода. Хозяин кивает, выключает лампу и садится рядом, он думает, я буду смотреть что-нибудь веселое.
Что я сейчас увижу? Свою тюрьму на улице Барбадиньос, следователя в свитере с оленями, охранника с бильбоке, зарешеченное окно? Певица в соседнем дворике прочищает горло и начинает петь, обрывок мелодии кажется мне знакомым: destino que nos amarra… sempre que se ouve o gemido. Мое горло тоже пересохло, сейчас самое время пропустить стакан холодного белого. Я оглядываюсь на кафе, но на прилавок уже опустили железную шторку. Хозяин ловит мой взгляд и пожимает плечами: ничего не поделаешь, спиртное продаем только до полуночи.
* * *
Я втыкаю флешку в гнездо проектора. Сейчас в желтом кружке замерцают волнообразные тени, потом на экране появится поезд, паровоз полетит мне прямо в лицо, потом возьмет чуть правее, обдавая горячим паром, а уж потом понесутся телеграфные столбы. Я думаю, начало фильма будет таким. Голос певицы в соседнем дворе умолкает, слышно, как люди переговариваются, но слов не разобрать. Кажется, они говорят rhubarb-rhubarb-rhubarb, будто актеры массовки в старом британском кино.
Теперь я чувствую, как сильно похолодало после дождя. Железная раскидистая лестница служит мне маяком, лунный свет серебрит ее мокрые ступеньки. Я иду на маяк, чтобы повесить экран, я должен забраться на эту лестницу, на самую верхнюю ветку. Не сегодня завтра приедет команда в оранжевых жилетах, растащит балки, перекрытия, балясины, опасное стекло, с муравьиной сноровкой сложит все в грузовичок и увезет туда, где хоронят дома, потерпевшие поражение. Потом марокканские дворники вычистят площадь, и останется только синеватое пятно от золы и втоптанные в землю крупинки изразцов.
