среднеарифметического оттенков кожи всех людей. Все же были в нем и африканцы, и европейцы… Значит, был, скорее всего, смуглым. Да, смуглым.
– Как ты. – Она слегка улыбнулась.
– Нет, он был еще одет в сияние. До грехопадения. В сияние, понимаешь?
– Не тупая вроде.
– А я, – Сожженный ее не слышит, – просто человек. «Животное смертное, земное, сухопутное, словесное», по определению Климента Александрийского.
– Ладно, «животное сухопутное». – Она привстала. – Я пойду.
Посмотрела на экран смартфона. На заставку с этими двумя.
Она вдруг представила… почти увидела, они оживают и быстро обнимают друг друга. Как исчезают друг в друге. Так бежит струя горячего молока в чашку с крепким кофе из кофемашины. Хотя никаких кофемашин в те времена не было, она знает.
А вокруг их горячего, пульсирующего ложа стоят профессора и журналисты, политики; наблюдают и ужасаются. Кто-то заносит свои наблюдения в дневник. Кто-то ходит вокруг с прибором, похожим на градусник. Кто-то, особенно возмущенный, пытается на четвереньках заползти под ложе и наблюдать за процессом оттуда.
Нет, на картине ничего этого нет. На картине они просто сидят, молчаливые и молодые. Больше столетия. Их земные тела, наигравшись друг с другом, состарились, умерли и смешались с землей, водой, воздухом и огнем. А души отбыли туда, где нет темно-синих мундиров с пуговицами и розовых платьев с кружевами. А также стульев, полов и других поверхностей, на которые эти мундиры, платья и панталоны в любовной спешке комкались и бросались.
Эмиль Дёрстлинг. «Счастливая любовь по-прусски». Холст, масло. 1890.
82
На этом месте обрываются записи Анны Зюскинд, которых она, возможно, никогда не делала.
83
Итак, он предсказал многое.
Он предсказал охватившую мир пандемию, назвав ее «китайской болезнью» и угадав симптомы. Хотя она довольно милостиво обошлась с Эрфуртом: менее семисот летальных исходов.
Он предсказал с точностью почти до дня начало Долгой войны. Он предсказал… Это, наконец, переполнило чашу терпения тех, кто до того за его прогнозами просто молча следил. И даже пользовался ими.
Из чаши потекло на стол.
Что было написано на ней, на этой чаше? Возможно, Geduld ist nicht meine Kernkompetenz. «Терпение – не моя основная компетенция». Или Geduld ist die Kunst langsamer wütend zu werden. «Терпение – это искусство злиться медленнее». Он видел эти «смешные чашки» на Ангере и даже хотел купить себе для кофе.
У него самого терпение было. Можно сказать, он был у терпения.
На немецком это будет точнее. Er hatte keine Geduld, aber Geduld hatte ihn. Так бы он написал на этой чашке. Терпение имело его. После этого бескрайнего серого моря головной боли. После того, как его оставили последние слушатели его тишины. После того, как к нему стали приходить полупрозрачные двойники женщин – тех, которых он когда-то любил и трогал. Которых он проанализировал и убил своей любовью. Расчлененные на атомы, привычки и капли пота, они продолжали ходить, читать входящие сообщения, покупать продукты и деловито устраивать свою посмертную жизнь.
Er hatte keine Geduld, aber Geduld hatte ihn. Эта чашка у него никогда бы не была полной.
А у тех, кто следил за ним, она переполнилась. Кофе побежал ручейком по скатерти. Хотя, возможно, это уже был не кофе. Крофе, как пошутил бы один из самаркандских друзей Сожженного. Старинный, почти забытый рецепт кофе, когда вместо сливок или коньяка в него добавляется кровь, по вкусу.
Сожженного решили положить еще на одну операцию. Проще говоря, сжечь.
84
Эрфурт изменился. Сожженный чувствовал это кожей, почти не выходя из дома.
Головные боли волнами находили не него одна за другой. Когда они ненадолго стихали, он подходил к раковине и мыл посуду.
Потом смотрел непрочитанные письма. Много было из Самарканда. Он отвечал. Да, в порядке. Целую. Обнимаю.
Еще они спрашивали про какую-то Аню. «Аня тоже в порядке», – отвечал он. Что он мог ответить?
Он пытался вспомнить, кто такая эта Аня. Падал в кровать, мыча от боли. На кровати белела подушка, поставленная парусом, как в детсадах и лагерях его детства.
А Эрфурт изменился. Нет, всё так же бесшумно ходили трамваи, которые он всегда любил и мысленно гладил. Всё так же вежливо ездили велосипедисты. Всё так же двигались пешеходы, замирая на красный свет и оживая на зеленый. В Эге расцветали и облетали лепестки сакур. В фонтанчике на Ангере шумела внеисторическая вода.
Но в воздухе уже пахло историей. Рукокрылый ангел истории тихо кружил над городом. Сожженный чувствовал его кожей, внутренними органами.
«История – истерия», – думал, изредка выходя в город.
Вулкан или море? Море или вулкан?
Пока не мог решить.
86
Светило солнце, проехала седая немка на велосипеде.
Он прикрыл глаза и послал мысленный сигнал Турку. Потом Славянину. Сигнал долго не уходил.
Подумав, послал сигнал этой Ане. Анне. Anna. Он менял клавиатуру, пытаясь найти ее во вбитых в его лимб адресах. В какой-то момент появилась аватарка с Наумбургской Утой. Не открывая глаз, подвел мысленный курсор (светящаяся точка) и потеребил им аватарку. Возникла черно-белая девочка в трусиках на берегу черного (волны) и белого (пена) моря. На следующей, уже цветной, стояла невысокая женщина и равнодушно смотрела в объектив; за ней поблескивал Регистан… Силуэт с подписью “фрау Фрау”. Последняя аватарка. Девушка в длинном белом фартуке с подносом в руках. Он послал сигнал.
Через несколько секунд сигнал вернулся с ответом, что адресат заблокирован.
А Турок и Славянин ответили. Позвонили прямо ему в голову. Слышимость была плохой от шума крови внутри и листвы снаружи, за окном. «Придем сегодня без семи два», – сказал Турок. Пообещали зачем-то принести игрушки и зеркала.
Оставалось только одно. Реконструировать Анну.
Он попытался приложить это имя к тем редким немкам, с которыми общался здесь. «Анна» не держалось на них, соскальзывая в темноту. Он уговаривал их, прося, чтобы они примерили его, как туфельку Золушки (Aschenputtel ). Но их ноги тоже не влезали в это имя.
Да, он пытался представить ее как Золушку. Он ведь готовился стать золой. Женой Сожженного, его «Анной», логично должна была стать Золушка.
Можно было написать в Самарканд и спросить, кто эта Анна. Не стал. Боялся, что его снова оденут в серое платье и вернут в Самарканд, в бесконечное лето.
В ожидании гостей он навел порядок. Он любил наводить порядок, делал это долго и бессмысленно. Возле дивана нашел чашку с шоколадным осадком на дне.
Лежа с закрытыми глазами, он снова пересмотрел все аватарки, всплывавшие при имени «Анна» из верхнего слоя сознания.
Экфрасис № 12
Долго считалось, что ее звали Анна.
