Императорскую чету сопровождали князь Долгорукий, доктор Боткин, Анюта Демидова, верная горничная императрицы, и два слуги императора — Чемодуров и Седнев.
Судя по всему, на ожидавшем их в Тюмени поезде путешественников должны были доставить в Москву. Но никто так и не узнает, почему были отменены все прежние приказы и поезд пошел в обратном направлении. Лишь из-за мятежей или покушений вдоль железной дороги или потому, что все было приготовлено заблаговременно к расправе? Начиная с 17 апреля поезд вез несчастных от одной станции к другой, и на каждой остановке отдавался строжайший приказ зашторить все окна в вагоне императора, чтобы не пробуждать любопытства этих орд, которые энергично, угрожающе жестикулировали и громко орали, стоя на платформе или прямо на путях, и охране приходилось разгонять взбудораженную толпу. Так, вместо Москвы, поезд был остановлен в Екатеринбурге, где пленники оказались в руках Уральского областного Совета.
Они прибыли туда, в этот уральский город в среду, когда в Екатеринбурге выдался теплый, яркий весенний день. Автомобиль повез их по пустынным улицам, затем по главной улице, на углу Вознесенской он остановился. Несколько автомобилей кортежа остановились вдоль палисадника.
— Что это за дом с таким палисадником? — спросил император.
— Это дом горного инженера Ипатьева, — ответил ему шофер.
Он слышал, как один часовой тихо сказал другому:
— Дом особого назначения.
Интересно, что это означает — «Дом особого назначения»?
И кто сможет после этого случая утверждать, что лишь случай, вызванный последними событиями во время их переезда из Тобольска привел императора с императрицей в этот злополучный, зловеший дом?
На крыльце дома их тщательно всех обыскали, словно обыкновенных преступников. Там у двери стэял член президиума Уральского Совета и закадычный друг Свердлова, которого Ленин называл «настоящим большевиком», Филипп (Шая) Исаевич Голощекин. Голова — треугольником. Косой рот. Маленькие черные глазки, всегда горевшие лихорадочным огнем или исполненные загадочного томления. Образец революционера-профессионала. Один знавший его военный так отозвался о нем:
— Эго человек, который не остановится перед любой кровью!
Шая Голощекин был законченным палачом, жестоким, настоящим вырожденцем.
Солдаты наружной охраны были в основном рабочими с заводов Злоказова и Сиссета. Они предпочитали стать тюремщиками, лишь бы не работать по специальности. Они получали по четыреста рублей в месяц, зарплату, которая была значительно выше обычной в те времена. Во внутренней охране находились латыши, присланные из Москвы, и венгры из числа бывших военнопленных.
Император не боялся обыска и каждый день вел свой дневник, в котором записывал унизительные подробности их существования. Александра после такого утомительного и долгого переезда мучилась болями в ногах и почти не ходила. Николай, напротив, хотел как можно больше двигаться, выполнять физические упражнения. Ему так не хватало обычных водных процедур. Он писал в дневнике: «Краны в доме не работают, нельзя принести воды из бочки, как все же тяжело быть нечистоплотным».
В святую субботу Господню по требованию доктора Боткина в дом было разрешено прийти священнику с диаконом. Так государь с государыней, стоя рядом, молились и слушали знаменитое песнопение — «Христос Воскресе!», что наполняет душу любого православного большой духовной радостью.
22 апреля, на Пасху, они услышали треск фейерверка вокруг своего дома. Все похристосовались и пили чай, заедая его куличом и крашеными яйцами.
Однажды утром к ним пришел маляр и закрасил известкой все окна в доме. Теперь у несчастных пленников складывалось впечатление, что они живут при постоянном тумане. Губительная сырость проникала во все комнаты, несмотря на теплую погоду.
Вечером, в пятницу, 11 мая из Тобольска прибыли последние слуги с остатком багажа.
Перед ними шли дети. Цесаревич еще целиком не оправился после последнего кризиса. Царь записал в дневнике, что ему исполнилось пятьдесят лет! Он чувствовал себя и слишком старым, и слишком молодым. Как ему дальше жить в такой неуверенности?
Александра не раз призывала его проявлять терпение. А он только смотрел на нее влюбленными глазами, и, казалось, охватившее его отчаяние улетучивалось.
Александра знала, чувствовала своим чутьем, которого не объяснить, что их долгому пути на Голгофу подходит конец. Она не выражала никакого страха. Она выполняла сотни мелких дел для мужа и детей, подстригала ножницами отросшие волосы Николая, меняла компрессы на распухших ногах маленького Алексея.
Вдруг ежедневные прогулки в саду были отменены. Один из охранников, не такой грубиян, как все остальные, сообщил царю, что областной Совет ожидает нападения со стороны анархистов.
Пленникам не сообщали о том, что белая русская армия под командованием адмирала Колчака начала наступление в Сибири, и красным батальонам приходилось отступать, теряя контроль над некоторыми регионами.
Чувствовали ли государь с государыней хотя бы краткое чувство удовлетворения, что-то вроде возмездия своим врагам перед кровавой расправой над собой? Трудно сказать. Но разве нельзя отнести то удивительное спокойствие, которое они оба проявляли в последние дни своей жизни, к надежде на избавление, к постоянному возвышению их душ из-за благоговейной отрешенности царицы?
Этим летом здоровье цесаревича внушало большие опасения. Он уже не мог ходить самостоятельно. Этот несчастный ребенок, обожаемый своими родителями, сдерживался, не кричал, но доктор Боткин говорил, что он ужасно страдает от невыносимых болей. Отец сам вывозил его на прогулку на кресле-каталке. Императрица с дочерьми строго следила за чистотой белья, и они постоянно что-то шили. По вечерам семья собиралась вместе, и все пели церковные псалмы, религиозные песнопения. В ответ разнузданные солдаты на первом этаже в караулке горланили похабные частушки. Всю ночь напролет охрана ругалась, пьянствовала, отпускала грязные шутки в адрес «Николашки» и его «немки». В начале июля Голощеков застал всю охрану поголовно пьяную. На следующий день был уволен их командир, пропойца и вор, Александр Авдеев, вместе со своими заводскими товарищами. Начальником новой охраны стал Яков Михайлович Юровский, зловещий на вид человек, с налитыми ненавистью глазами, с черной бородой. Прежде он работал часовщиком в Томске, затем фотографом в Екатеринбурге.
Он занял одну из комнат на втором этаже, предназначенную для членов царской семьи. В его распоряжении находился отряд, численностью в двенадцать человек, — все они были латыши и мадьяры. Александра, Николай, их дети, оставшиеся им верными слуги вновь были подвергнуты ограблению, — охранники отобрали у них все ценное, что еще оставалось в их багаже. Теперь всем приходилось думать, где бы найти тайники, чтобы уберечь от жадности охранников последние личные веши, — драгоценности, украшения, золотые монеты.
В воскресенье, 14 июля, утром, когда в дом «особого назначения» пришел местный екатеринбургский священник, отец Сторожев, он увидел Юровского. Тот сидел за столом и пил чай с печеньем. Начальник охраны встал и тоном, не допускающим никаких возражений, сказал:
