Какое лицемерие, какая глупость! Существовали, конечно, многочисленные монархические группы смелых людей, но они не были организованы, действовали порознь, и им ничего не было известно о тех непреодолимых преградах, которые ежеминутно возникали между домом в Тобольске и остальным миром.
В конце концов, казалось, в их среде появился лидер в лице одного достойного презрения человека по имени Борис Соловьев. В 1915 году он подружился с Распутиным, вошел к нему в доверие. Обосновавшись в Тюмени, Соловьев координировал разрозненные усилия с целью спасения тобольских пленников. В августе сразу после отъезда царской семьи в Тобольск, Соловьев поехал в Сибирь для изучения ситуации. Вернувшись в Петроград, 5 октября 1917 года, он повенчался с дочерью старца, Марией Распутиной в Думской церкви.
После прибытия в Тобольск Соловьев быстро установил контакты с императрицей, действуя через одну из ее горничных, некую Романову.
Но этот человек был двойным агентом. Он использовал материальную помощь, желание многих людей помочь организовать побег царской семьи, только ради личного обогащения. Он исправно сообщал о любой более или менее рассчитывавшей на успех попытке освобождения советскому комиссару.
Соловьев с невероятной изощренностью предателя наблюдал за деморализацией императорской четы, притворяясь, что на самом деле занимается их освобождением, но все это была с его стороны чудовищная, беспардонная игра, цель которой была поживиться за счет их бедственного положения.
Александра оставалась неколебимой. Она писала: «Хотя мы все ужасно страдаем, мир властвует в наших душах. Ни одно страдание не заставит меня задуматься над тем, что произойдет с моим телом. Я страдаю только из-за России. Но и это в конечном счете, — к лучшему. Просто я теперь ничего не понимаю, — может, весь мир сошел с ума?»
Какое теплое, радостное солнышко, и все вокруг сверкает инеем. Отныне все для нас — только в прошлом! Как же несчастна моя бедная Россия! Разоряемая изнутри, разрушаемая извне немцами! Остается только надеяться, что наши армии остановят захватчиков.
Я чувствую, как старею. Но разве я не являюсь, тем не менее, перед Господом матерью этой несчастной страны? Черная неблагодарность России по отношению к Николаю разбивает мне сердце, но даже это не мешает мне любить эту страну, как самого бедового из детей».
В другом письме, адресованном Вырубовой, она пишет: «Как хочется мне стать лучше. Но вот смогу ли? Только лишь доброта способна осветить тот мрак, куда погружает нас все больше наша глупость. Гроза близка. Но через смерть обручается душа со Спасителем. Это мое путешествие к большему слиянию с божественной любовью меня так поддерживает».
Денег не хватало. Со стола пленников исчезло все то, без чего, по мнению их тюремшиков, можно было и обойтись, — кофе, сахар, сливочное масло.
Александра так терзалась из-за Николая, из-за своих детей. Она ни на что не жаловалась, не чувствовала никаких нехваток. Что для нее холод, что жара? Говорят, что она теперь такая рассеянная. Но она постоянно следит глазами за своим горячо любимым мужем. Как ей хотелось бы дать ему еше больше своей любви, если такое только возможно.
Однажды вечером, после общей молитвы, он ей показался таким озабоченным, с горечью на лице. Она, положив ему голову на плечо, мягко сказала:
— Ники, ты только подумай, сколько на свете несчастных супружеских пар, сколько женщин овдовели, сколько мужчин лишились домашнего очага… А мы с тобой остаемся вместе и будем вместе вечно, вместе с нашими очаровательными детьми, которые никогда нас не разочаровывали. Неужели этого мало, чтобы вынести все? Разве такая привилегия не стоит всех испытаний, насылаемых на нас?
Она опустилась на колени и принялась молиться Пречистой Деве, подбирая для Нее такие убедительные слова, чтобы Она их никогда не разлучала!
Но увы, как шакал, подкарауливающий свою добычу, Ленин решил разлучить царя с детьми. 13 (по старому стилю) апреля 1918 года, когда Алексей, играя во дворе, снова поранился, и у него начался сильнейший приступ гемофилии, за дверью на первом этаже возникла тень человека. Это был комиссар Яковлев. Как всегда этот странный представитель Советов не осмеливался глядеть прямо в лицо собеседника:
— Гражданин Романов, вы должны готовиться к отъезду.
Николай молчал, заложив руки за спину. Затем, ударив каблуком сапога по полу, он осведомился:
— Нельзя ли узнать, куда я должен ехать?
— Этого я не уполномочен вам говорить…
Тут же несчастный царь вспомнил о распространявшихся в последнее время слухах о том, что Советское правительство решило закончить войну и подписать мирный Брест-Литовский договор с Германией, и его, очевидно, хотят заставить подписать такое злодеяние.[6]
— Я отказываюсь ехать, — ответил император.
— Вы не имеете права отказываться от всего того, что вам предлагают, Я призываю вас выполнить приказ. В случае вашего отказа я буду обязан увезти вас силой…
— Мой сын очень болен. Он нетранспортабелен…
— Ваш сын, его сестры и ваша жена остаются здесь.
— Значит, я должен ехать один?
— Если вы не хотите ехать один, то можете взять с собой того, кого пожелаете. Успокойтесь, я отвечаю головой за вашу жизнь. Будьте готовы, мы уезжаем завтра утром, в четыре часа.
Николай поднялся в комнату цесаревича. Все слуги там, опустившись на колени, молились. Императрица сразу все поняла.
Спокойная, не повышая голоса, не жалуясь, она, стоя перед иконой, разговаривала сама с собой,
— Что же мне делать, Господи? Оставить мужа, который уезжает в неизвестном направлении? Оставить ребенка здесь и ехать за ним?
В какое-то мгновение она, словно лишившись сил, стала оседать. Ее поддержала под руку дочь Татьяна. Она слабо улыбнулась.
Ребенок затих, он закрыл глаза, пытаясь уснуть. Он уже не стонал.
— Ладно, — решительно сказала она. — Я не могу оставить Николая, допустить, чтобы он ехал один. Я поеду с ним. Радость любви не знает слабости. Помогите же нам пережить эту раздирающую сердце боль от предстоящей разлуки с моим мальчиком. Но я чувствую, что это — не надолго…
Что же предчувствовала эта ясновидящая, увенчанная нимбом смиренного повиновения Богу? Она теперь была сама воплощением силы, такой, перед которой не страшны никакие испытания, никакие муки, никакая разлука, никакая трагедия. Словно находясь в этой великолепной броне своей любви и веры, она чувствовала свою неуязвимость, несмотря на сомнения своего окружения.
— Решено, Николай, я готова к отъезду. Когда выезжаем?
* * *
В ночь с 14 на 15 апреля, обняв нежно на прощание детей, Александра с Николаем отправились на повозке в Тюмень. Поездка была трудной и изматывающей, по грязным дорогам, где колеса увязали в колее. Повозки переехали через Иртышь, по талому льду, и порой вода достигала середины обода. Когда они подъехали к Тоболу, то, к своему несчастью, обнаружили, что лед на реке начал во многих местах трескаться. Пришлось спешиться и идти по льду пешком. Так безопаснее. Лошадей меняли раза четыре, если не больше. В последний раз — в селе Покровском, и лошадей распрягали и запрягали свежих прямо перед окнами дома Распутина. Перед тем как процессия тронулась дальше в путь, Прасковья, вдова Распутина, бросив проницательный взгляд на Александру, ее перекрестила. Какое же трудное испытание им предстояло, эта худшая из голгоф! Мария не захотела покидать мать.
