Или Тамару. Они не будут думать. Ты слишком много думаешь. Постоянно осуждаешь себя. Позволь себе жить.
– С тобой?
– Конечно, со мной, дурочка. – Он чмокнул меня в лоб и похлопал по бедру как упрямую лошадку. – Пошли-пошли, нам нужно уезжать.
Адам не стал вызывать такси к воротам, чтобы не будить ребят. Пока я бегала за своим чемоданом, он достал из Мишиного домика паспорт с телефоном и уже ждал меня у ворот с небольшим рюкзаком за плечами.
– Это все твои вещи?
– Все, что мне нужно, – здесь, – он постучал пальцем по виску. – И муза, конечно.
Адам взял меня за ладошку, крепко сжал и подмигнул.
Такси ждало нас у трассы – мы молча спускались к машине по уже такой привычной дороге. На каждом повороте мне казалось, что сейчас мы столкнемся с Антоном или даже Адой. Что все не может быть так. Меня не могут выбрать. Я не могу быть счастлива. Я как будто бы выиграла в лотерею и не верила своей удаче: вот меня просто снимут со счастливым билетом для ТВ, а потом отберут его. А если не отберут? Что я буду с ним делать? На что потратить? Как не сглупить и продлить удовольствие?
В машине мы тоже молчали, Адам даже задремал до парома. Я не могла успокоиться. Думала, что вот на пароме мы точно встретим Аду. Они горячо разругаются, потом страстно поцелуются и уедут в рассвет.
Пока Адам спал в машине, я нервно оглядывала паром: красивые кудрявые французские парни, кажется, пара – один приглушенно, с красивыми округлыми «r» читает другому потрепанную книжку в мягкой рваной обложке (я назвала их Рембо и Верлен); две красные британки с загаром по майкам; пьяный, кажется, русский – уперся головой в перила парома и ждет приступа рвоты; группа китайцев, снимающая далекое от легкой бархатистости поздней ночи зарево. «Зарево… Заря… Зорька» – как красиво, так по-русски звучит. Мне даже показалось, что я соскучилась по дому – когда я улетала, в России еще лежал снег, а сейчас уже лето: долгие драматичные закаты, прогулки с Сашкой до утра (чем бы открыть припрятанное в рюкзаке вино), пыльные пустынные музеи, тополиный пух, от которого чешется нос. А теперь я не знаю, когда вернусь домой. Вернусь ли вообще.
Только когда мы сошли с парома и поехали по пустынной трассе в Ханой, я выдохнула и вдруг так быстро заговорила. Мне было страшно спрашивать у него: «Куда дальше?» Я боялась услышать, что он передумал или что-то типа: «А дальше наши пути разойдутся». Поэтому я говорила первое, что приходило в голову. Сначала комментировала пейзажи, которые мы проезжали (крестьяне в рисовых полях, мощные буйволы, домики с узкими фасадами), потом пересказывала Адаму какие-то глупые вещи, которые я думала о «Джунглях» в разное время. Он кивал, иногда вежливо смеялся, иногда что-то комментировал, широко зевая. По-настоящему откликнулся он только раз – когда я пересказала ему историю Ады про обед из собаки.
– Чтобы Аду вывернуло от размозженной собачьей головы? Да она могла спокойно разрезать себя до кости! А тогда сама попросила об этом. Рыбак пригласил нас к себе домой на обед. Конечно же, надеясь на дополнительные деньги – типа такой аттракцион для глупеньких туристов: «Обед из вонючей еды в плавучей деревне». И меня и Аду всегда бесило, когда нас воспринимали как туристов. А тем более когда хотели вытянуть побольше денег. Ада сказала: «Он хочет денег? Посмотрим, на что он готов ради денег!» Она начала издалека: спрашивала, правда ли, во Вьетнаме едят собак, как их готовят… Рыбак и его жена глупо хихикали, говорили, что да, столичные, в ханойских ресторанах и правда едят. «А вы?» Они хихикали, гладили свою ласковую собачонку и говорили, что нет, конечно. «А за 100 долларов?» Она сказала это так обыденно, без хищности, как будто торговалась за шарфик на рынке. Женщина, смеясь, покачала головой, а рыбак замолчал и задумался. «За 150?» Женщина прижала к себе собачку, ее дочки испуганно стали спрашивать, что происходит. Рыбак прикрикнул на них и сказал: «200». Ада сказала, что за двести они нам ее приготовят и мы все вместе поедим. Я думал, что она просто издевается над ними. Вместе с ней смеялся над продажными бедняками. Но когда он понес эту собачонку на причал… Я не мог просить Аду остановить его – тогда бы она посчитала меня слабым, но… Я не хотел этого, Розочка. Такая бессмысленная жестокость мне не близка. Девчонки рыдали, а Ада бросала им пятитысячные бумажки донгов. Они рыдали, но подбирали эти бумажки. Рыбак кинул своей жене тушку, видимо, чтобы освежевала. Но есть эту собаку мы, конечно, не стали. Ада заплатила рыбаку, и мы вернулись на остров. Вот так она развлекается. Если кто и мог отравить всех на острове – то она.
Глава 41. Джон Милле. «Офелия»
Оказалось, что и сам Адам не знал, куда мы едем. Он сказал, что нужно остановиться на несколько дней в Ханое и подумать.
Я сразу поняла, что эти дни будут для меня пыткой – пока мы вместе не уедем из Ханоя, я не почувствую, что все это реально.
Как в старых фильмах про красивую жизнь, он сказал таксисту:
– Вези нас в лучший отель.
Но первый вариант Адама не устроил, хотя мне очень понравился – такой азиатский стиль в дорогом обрамлении: много камня, карликовые деревья в кадках, бирюзовые с золотыми узорами кувшины, птичьи клетки, минималистичные светильники.
– Хочу что-нибудь по-европейски шикарное. Я устал от Азии! – сказал Адам.
Таксист проигнорировал «шикарное» и показал нам еще парочку европейских сетевых пятерок – строгих и уродливых в своем стремлении к стандартам. Наконец, уставший таксист робко привез нас к последнему варианту – 6-этажному зданию в неоклассическом стиле, напоминающему резиденцию какого-нибудь европейского миллиардера, с незамысловатым названием «Apricot».
– Иди попроси лучший номер, – сказал Адам, расплачиваясь с таксистом – тот заподозрил, что у нас нет денег и мы просто катаемся по городу.
Я осталась топтаться у входа, ожидая Адама, – швейцар (серьезный парнишка в черной униформе, слишком широкой в плечах) недоверчиво смотрел на нас. Конечно, мы больше походили на парочку бекпекеров: я в шортах, обрезанных из старых джинсов (это были старые распродажные левайсы, которые я не могла просто так выбросить), и растянутой черной футболке со строчками «Je t’aime… Moi non plus» (подарок Сашки); Адам – в белой футболке с засохшими каплями краски у горловины, в растянутых на коленках джинсах
