и с рюкзаком за плечами. Но все-таки парнишка открыл нам дверь, скупо улыбаясь и кивая.
Здесь Адаму понравилось все: фасад с колоннами, громоздкие хрустальные люстры и рояль в холле, кремовые диванчики с подушками, скульптуры, похожие на работы Джакометти, картины в золоченых рамах (на азиатскую тематику, но стиль – что-то между Полем Гогеном и Анри Руссо). Я чувствовала себя грязным пятнышком на сияющем зеркале, но Адама ничуть не беспокоил внешний вид – он сразу зашагал к дивану и жестом позвал кого-то из персонала. Потом повернулся ко мне и снова попросил, чтобы я договорилась о номере.
Я робко подошла, составляя грамотную фразу на английском – чтобы она звучала буднично: «Мы всегда так отдыхаем».
На словосочетании «best room» персонал за стойкой (милая девушка, похожая на лягушонка, и высокий парень со слишком прилизанными волосами) переглянулись и, переговорившись по-вьетнамски, рассмеялись.
Я гневно посмотрела на них, хотя так же, как и персонал, сомневалась, есть ли у нас на это деньги. Девушка подавилась смешком и сказала, что очень сожалеет, но «самый лучший» номер занят, они могут предложить нам номер «Премьер Делюкс» – для меня это звучало как «твоя мама столько не зарабатывает за год». Стоимость я постеснялась спросить, но тут подошел Адам с запотевшим прозрачным стаканом с желтоватой жидкостью и кубиками льда (как оказалось, всего лишь с чаем).
– Что так долго? – спросил он меня на русском, а сотрудникам подарил только высокомерный вопросительный взгляд.
Они переглянулись и повторили название номера. Адам кивнул, уточнил, что нам на три ночи. Парнишка за стойкой оглядел нас и назвал стоимость. Половина обучения в «Джунглях» за три месяца. А тут отель на три ночи! Но Адам ответил «О’кей» и, как будто отмахиваясь от назойливого комара, провел карточкой по терминалу.
Мне комната понравилась, хотя Адам и ворчал, что она маловата, кровать небольшая и так далее. Мебель в номере была бежевая, кровать и стулья с мягкими округлыми спинками, умывальник в ванной обрамлен деревом – как будто старинный комод. На стене висели репродукции графических работ Матисса: эротичные карандашные линии, такие простые, но все равно с отголосками экстатичности «Танца» (может быть, это просто влияние имени). А самое главное – у нас была огромная терраса, утопающая в зелени; девушка с ресепшена назвала ее садом – я тогда подумала, что номер с видом на сад, а оказалось, номер-сад. Отель находился на берегу озера («озеро Золотой черепахи», как потом пояснил мне Адам. «Почему оно так называется?» – «А хер его знает, наверное, там живет золотая черепаха») – с террасы открывался вид на зеленоватую гладь водоема и тонувший в смоге город.
У меня в голове до сих пор стучала цифра стоимости номера. Я не могла позволить себе разбежаться и прыгнуть на белоснежную кровать или поорать от радости с террасы. Скромно отодвинув полотенце, я присела на самый край кровати.
– В чем дело, Розочка? – спросил Адам, плюхаясь рядом и стягивая джинсы.
– Не знаю. В номере отеля я всегда чувствую себя виноватой.
– Давай просто напьемся.
Удивительно, сколько всего могут вместить в себя три дня. С одной стороны, они мне кажутся одной яркой вспышкой, тонущей в огромном количестве алкоголя. Но когда я начинаю вспоминать их, то эти дни раскладываются на множество маленьких подробностей (полумесяцы от моих ногтей на его бедрах; нижняя губа, припухшая до вишневости) и ощущений (липкость пола в ванной от пролитого шампанского; приторная и химозная сладость вишен в ликере); диалогов, достойных меланхоличных экранизаций в черно-белом цвете. Мы тогда шутили, что по нашему затворничеству в этом отеле можно сделать театральную постановку.
– Когда вы с Адой поженились?
– Мы не женаты.
– Но ты же…
– Угадай!
– Венера?
– Ага.
– Но почему? Из-за денег?
– Только не надо ее жалеть. Она – не бедная богатая дамочка, которую, потрахивая, обирает художник. Точнее, так – по ее сценарию. Но она меня не любит. Понимаешь… У каждого из нас есть свое представление об идеальной карьере. У тебя, к примеру: «Вот, к двадцати пяти годам опубликуют мою первую книгу, которая, конечно же, станет бестселлером. Потом, прославившись, я должна буду влюбиться в какого-нибудь мудака, с которым у нас будет крышесносная, но короткая страсть. Потом я обязательно должна на что-нибудь подсесть, хотя бы на седативные. Потом вырваться из трясины и снова написать что-то прорывное». Что-то такое, да? Вот в Венериной идеальной биографии должен быть такой художник, как я – по которому она сходит с ума, просто потому, что придумала себе, что должна безумно влюбиться в какого-нибудь художника, которого она будет продвигать. По ее формуле есть «талант», есть «муза» и есть серый кардинал – «тот, кто открывает таланты миру». Она пострадает, для наслаждения, конечно. Но, вот увидишь, через несколько месяцев сменит прическу и найдет себе новую зверюшку. Сто процентов, после меня у нее в планах роман с женщиной. «Под лаской плюшевого пледа» и тому подобная херня… Недавно она предлагала мне найти нам девочку: «У каждой прогрессивной пары теперь есть девочка». «Может, нового талантливого Щеника?» – спросил я, а она ответила: «Может, и Щеника. Талантливых много. А тех, кто сумеет разглядеть их талант и раскрыть его, – мало. Нами надо дорожить, зайчик».
– Тогда почему ты не предложил ей сбежать?
– Она бы не стала. Она очень охладела ко мне после смерти Матвея. Просто пока не нашла никого другого. Видишь, мне даже пришлось жениться на ней, чтобы она не уехала. Кроме нее, никто не организовывает наших выставок. Знаешь, она ведь очень любила Матвея. По-матерински, наверное. Она говорила, что его печаль – космическая. Что она никогда не встречала более чувствительного человека. Она ведь думает, что тоже виновата в его смерти – если бы она не показала видео, он бы ничего и не придумал. Единственный раз, когда я видел ее слезы, – это после смерти Матвея.
Адам пил очень много – мне достаточно было бокала шампанского (а иногда и комплимента), чтобы потерять голову, а ему нужно было выпить минимум полбутылки, не останавливаясь. Пока я скромно цедила из бокала что-то щекотное с красивым французским названием, он пил прямо из зеленоватого горлышка, жадными глотками. А потом или начинал жаловаться на свою жизнь, или говорить так, как будто он выступал на занятии в «Джунглях».
– Как говорил Ив Кляйн, «мои картины – пепел моего искусства». Знаешь, не так уж важно, что ты делаешь. Гораздо значительнее – в каком состоянии ты это творишь. Даже автор сам не сможет воссоздать свой шедевр в микроскопической точности. Так
