позволяя себе ни задуматься, ни оглянуться по сторонам, пока не приходило время одеваться к утреннему завтраку. Он выработал столь чёткий ритм работы, что проверял себя по часам: за каждые четверть часа ему полагалось написать ровнёхонько двести пятьдесят слов. Он приучил себя писать так же регулярно и в поезде (где была написана значительная часть „Барчестерских башен“), и в каюте парохода. Таким образом, как с наивным самодовольством рассказывает Троллоп в „Автобиографии“, ему удалось побить все рекорды писательской продуктивности: по количеству написанных им томов он опередил всех современных ему английских писателей и перещеголял даже самого Вольтера! Что же касается гонораров, то, как сообщает сам же Троллоп, он получил на своём веку от издателей семьдесят тысяч фунтов — сумму по тому времени огромную»[234]. Беда, правда, в том, что этот труд наподобие идеальной английской паровой машины вылился в довольно унылые (за редким исключением) книги.
Так вот, эта самостоятельная работа за письменным столом теперь сменяется работой в группе. Для того чтобы обеспечить высокий темп работы, писатель-руководитель может нанять исторического консультанта, секретаря, юриста, собственного редактора, а лучше нескольких, корректора и отряд пиарщиков. Гордый и независимый сиделец за письменным столом превращается в режиссёра, окружённого толпой помощников, сценаристами (один расписывает диалоги, другой следит за сюжетом). Так кустарь-одиночка эволюционирует в хозяина завода.
Бессмысленно сравнивать сапожника и обувную фабрику — не только в смысле объёмов производства, но и в смысле качества. С качеством всё может сложиться по-разному, и ручной труд вовсе не его гарантия.
Пером Сервантеса водила нужда.
Всеволод Соловьёв[235] в своих воспоминаниях о Достоевском рассказывал, как при Достоевском разговор перешёл на Льва Толстого. Достоевский при этом говорил: «И знаете ли, ведь я действительно завидую, но только не так, о, совсем не так, как они думают! Я завидую его обстоятельствам, и именно вот теперь… Мне тяжело так работать, как я работаю, тяжело спешить… Господи, и всю-то жизнь!.. Вот я недавно прочитывал своего „Идиота“, совсем его позабыл, читал как чужое, как в первый раз… Там есть отличные главы… хорошие сцены… у, какие! Ну вот… помните… свидание Аглаи с князем, на скамейке?.. Но я все же таки увидел, как много недоделанного там, спешного… И всегда ведь так, вот и теперь: „Отечественные записки“ торопят, поспевать надо… вперед заберёшь — отрабатывай, и опять вперёд… и так всегда! Я не говорю об этом никогда, не признаюсь; но это меня очень мучит. Ну, а он обеспечен, ему нечего о завтрашнем дне думать, он может отделывать каждую свою вещь, а это большая штука — когда вещь полежит уже готовая, и потом перечтёшь её и исправишь. Вот и завидую… завидую, голубчик!..»[236]
Пишут много, потому что оплата происходит познаково, постранично, за каждый лист.
Одна из претензий к Маяковскому была в том, что его «лесенку» интерпретировали не как новый ход в стихосложении, а как желание увеличить построчный гонорар.
Так пишут по принципу «чем больше, тем лучше».
И когда нужно чем-то набить пустые, как корзинки грибника, листы, всё идёт в ход — и сыроежки воспоминаний, и непонятный пластинчатый гриб случайного анекдота, и случайно подвернувшиеся опята чужих историй.
Это главный мотив для того, чтобы создать целое море необязательных слов, авось по нему и поплывёт корабль благополучия.
Есть ещё и другой мотив — психоз писателя, который заставляет его описывать всё, что он видит, тащить в строку всякое переживание. Такому человеку страшно оказаться одному в комнате, и наряду со специальными таблетками, его спасает клавиатура, как раньше спасало гусиное перо. Он занимается психотерапевтическим выговариванием, или, вернее, психотерапевтическим письмом. Много лет назад я прочитал в журнале «Вокруг света» маленькую заметку «Письма вместо седуксена»: «Психолог Нильс Лифсен из Хельсинки нашёл очень простой способ избавлять своих клиентов от тревог и горестей. Для этого он предложил всем страждущим писать ему письма с подробным изложением своих забот. Самое главное, мол, для пациента — иметь возможность высказаться.
Через некоторое время на заседании психологического общества перед Лифсеном извинился его давний научный противник. Он, оказывается, тоже отправил письмо, где протестовал против „лифсеновского шарлатанства“. Однако, написав гневную отповедь, учёный соперник сразу успокоился, тем самым подтвердив правильность новой методики.
— Не стоит извинений, коллега, — добродушно отвечал Лифсен, — я ведь этих писаем всё равно не читаю»[237].
Есть писатели, от которых осталась именно публицистика.
А то и вовсе — какое-то воспоминание, мемуар. Если повезёт — развёрнутое.
Довольно мало людей, что испытывают стойкое восхищение от прозы Эренбурга. Но вот его воспоминания «Люди. Годы. Жизнь» стали не просто событием того времени, но и настоящим романом с историей.
Понятно, что если писателя убили в молодом возрасте, глупо подкатывать к нему с претензиями: «Что-то он мало написал. Верно, ленился».
Хотя бывали и случаи того, что человек написал великую книгу, а потом ленился.
Бывали и новые Троллопы, что писали много, и даже имели успех, но всё их многописание вдруг провалилось куда-то, истлело на полках под разноцветными корешками.
Сейчас писатели выдают на-гора примерно столько же текстов, что и раньше. У всякого, поди, наберётся на тридцать томов. Туда легко навалить СМС, а уж сколько объёма займут комментарии в социальных сетях, никому не известно.
Очень важно, что теперь литература принимает это всё — и комментарии, и письма, и счета со служебными записками — всё-всё.
То есть, можно написать роман из подручного материала — комбинируя то, что оказалось под рукой. Много лет назад филолог Чудаков вёл беседы с Виктором Шкловским. Он спросил у старого формалиста:
«— Вы хотите сказать, что не пробовали сводить в одно нечто разнородное и получилась новая форма?
И Шкловский, который тогда был действительно очень стар, ответил:
— Не пробовал. Я этого не умею. „Zoo“ должна была быть халтура. Нужны были деньги. Написал за неделю. Раскладывал куски по комнате. Получилась не халтура. На Западе её перевели. И удивились — вещь написана 50 лет назад, но она современна»[238].
«Zoo или Письма не о любви» была и остаётся очень сильной книгой. И как мы видим, она была написана ради денег, как халтура. Но чувства в ней настоящие.
К этой цитате надо ещё вернуться, а пока подытожить: книга пишется в тот час, когда чувства спутаны, и пишется как халтура. Она написана с помощью клея и ножниц (так Шкловский писал многие свои книги), но эта уж точно живёт и сейчас, хотя сделана из того, что сейчас идёт в отвалы личной переписки
