в целую науку. И если в бесконечном мутном потоке враждебной клеветы находится хоть микроскопическое зернышко правды, люди склонны все принимать за чистую монету. Ты только несколько месяцев служишь в органах госбезопасности и еще не успел познакомиться со всеми тонкостями такого рода деятельности. Знаешь, например, какими методами пользуется шпионский центр — радиостанция «Свободная Европа»? Почему многие верят ее передачам?
— Почему же?
— «Свободная Европа» имеет широкую агентурную сеть: в Австрии, Германии, во всех западных странах. Если кто-нибудь бежит из Венгрии, он неизбежно попадает в лапы одного из агентов этой сети. У беженца самым тщательным образом выпытывают, где он работал, где жил, что производят на его предприятии. Упор делается на точность мельчайших деталей, на крупинки истины. А вечером диктор передает, что на таком-то заводе инженер Йожеф Киш или такой-то референт отдела кадров делал то-то и то-то. И целые полчаса транслируют самую несусветную ложь. Рабочие завода, слушая передачу, поражаются осведомленности «Свободной Европы». «Правду говорит», — думают они. Потому что действительно правда, что этот самый Йожеф Киш родился в пятнадцатом году, что у него черные волнистые волосы, голубые глаза, что у него русоволосая дочь и ей пять лет. На столе у него стоит фарфоровая статуэтка Ленина. Квартира из двух комнат находится на улице Чаки, дом номер пять, второй этаж, квартира номер два. Если это правда — а слушатели знают, что это правда, — почему должно быть ложью остальное? Люди начинают чуждаться Йожефа Киша. Чем он, несчастный, может доказать, что не по его доносу арестовали Надя? Это то, чего доказать нельзя. Если «Свободная Европа» между прочим сообщит, что урановую руду на основании секретного договора тот или иной коммунист продал Советскому Союзу, почему слушатель не должен этому верить? Ведь о Йоже Кише говорили правду. Они знают все. Сказали даже, что у его дочери голубые глаза.
— Все это очень интересно, но мы уклонились от темы нашего разговора.
— Думаю, что нет, — возразил майор. — Виноваты те, на Западе, кто ассигнует сотни тысяч на контрреволюционные цели, кто посылает сюда орды шпионов и диверсантов. Виноваты и те, кто окопался здесь, внутри страны, и помогает зарубежным контрреволюционным силам. Виноваты и те, кто подслушанные передачи вражеских радиостанций передает дальше только потому, что любит считаться «хорошо осведомленным». «Кто виноват?» — спрашиваешь ты. Вспомни о своем последнем выступлении на партийном собрании. Разве ты не чувствуешь себя виноватым? Беда не только в том, что, стуча себя в грудь, ты объявил о своей принадлежности к партийной оппозиции, а в том, что ты сеял пессимизм, когда говорил о своих переживаниях в тюрьме, когда рассказывал о страданиях заключенных коммунистов…
— Я говорил правду, — перебил его Комор.
— Да, ты говорил правду. Но почему ты умолчал, что контрреволюция и в тюрьме готовилась нанести удар? Это тоже не противоречило бы правде. Мне в партбюро ты рассказал с глазу на глаз. Но почему ты молчал перед людьми? Ты видел, чувствовал, какой эффект произвела твоя речь? Но слушай дальше… Или, может быть, виноваты те, кто вынес на улицу внутрипартийные дела? В последние дни в столичных кафе шушукались о партийных делах так, словно речь шла о какой-нибудь пикантной альковной истории. Партия, идеи рабочего движения, наши идеалы стали предметом дешевых, наглых анекдотов. И нечего греха таить, мы тоже рассказывали их друг другу и посмеивались над ними, и ты, и я, и остальные… Кто виноват? Мне трудно указать, где граница между преступлением и безответственностью. Только тот окажется настоящим человеком, кто в соответствии с исторической правдой четко проведет эту границу и даст ответ на вопрос. Наши ошибки составляют сложную цепь, органическое целое. Это вместе и тень и свет. Одно без другого не существует. Если бы каждый из нас, если бы мы, коммунисты, — от рядового члена партии до первого секретаря — не совершали своих мелких ошибок, вражеские агенты, империалистические шпионы-резиденты никогда не смогли бы поднять здесь контрреволюционный мятеж. И наоборот, если бы они не готовили в течение двенадцати лет контрреволюционный мятеж, наши мелкие ошибки не имели бы таких катастрофических последствий, не облегчили бы подрывную деятельность врага. Вот в чем суть, Миклош…
Комор молчал. Что ему ответить? Он чувствовал, что майор прав.
Со стороны лагеря послышались шаги.
— Товарищ подполковник! Товарищ подполковник! — кто-то взволнованно позвал Комора.
— Что там? Я здесь, — отозвался Комор.
Свет карманного фонаря прорезал темноту.
К ним спешил молодой матрос Борка, позади него какой-то товарищ. Это был связной из Будапешта.
— Подполковник товарищ Комор? — спросил курьер.
— Да.
— Мне поручено вам передать указание партийного комитета. Во главе с Яношем Кадаром образовано Революционное Рабоче-Крестьянское Правительство. Товарищ подполковник, вы и ваши люди должны быть в полной готовности! В четыре часа утра вместе с призванными на помощь советскими войсками мы начинаем наступление против контрреволюционных сил для восстановления законного порядка.
Комор почувствовал, как теплая волна разливается по всему телу, как учащенно бьется сердце, а к горлу подкатывает ком. Он прижал к себе курьера, и по его исхудалому лицу скатилась слеза, слеза радости…
— Товарищ! — срывающимся голосом сказал он Борке. — Поднимайте людей по тревоге!
Отряд настороженно, бесшумно продвигался по обе стороны дороги. Во главе первой группы шел Комор, вторую возглавил подполковник Шимон.
Вперед выслали восемь дозорных, по четыре с каждой стороны. Позади них, где-то вдалеке, слышался грохот танков. Разведчики получили указание задерживать каждую автомашину, следовавшую из Будапешта. Они уже приближались к памятнику Остапенко, когда со стороны Будапешта сверкнули фары автомашины. Шедшие в двухстах метрах впереди разведчики загородили дорогу. Трое с автоматами на изготовку прикрывали матроса Борку, который, подняв руку, стоял посредине дороги. Автомашина стремительно приближалась. Сначала казалось, что она не остановится, но потом шофер, видимо, передумал и затормозил. Комор видел, как Борка подошел к машине.
Подполковник ускорил шаги. Проверяя документы, матрос вертел их в руках, затем нерешительно посмотрел на приближающегося подполковника.
Комор слышал, как сидевший в машине потребовал вернуть документы.
— Сейчас, — ответил матрос. — Товарищ подполковник, — обратился он к подошедшему Комору. — Офицер госбезопасности едет в Сомбатхей с каким-то заданием. Вот его удостоверение.
Комор взял узенькую бордовую книжечку. Раскрыв ее, он не поверил своим глазам.
— Майор Карой Хидвеги, — прошептал он. — Но ведь эта фотография не Хидвеги.
Им овладело беспокойство. До сих пор он думал, что Карой работает в подполье. «Но это лицо тоже знакомо. Где я его видел? Где мы встречались?»
Он подошел к машине, заглянул. Сжимая в руках автоматы, бойцы тоже приблизились. Комор открыл дверцу.
— Но… — начал Фараго.
— Никаких «но», выходите! — послышался строгий приказ.
Борбала
