Курт Котоуч и Мария Рут Кшижкова, 1994. Фото Е. Макаровой.
Головоломно.
Дневники Ортена переводить проще.
«25.01.1940. Что, если вечность не вечна? И кто поручится, что душа, оторвавшись от тела, будет жить вечно?»
«28.04.1941. Облака уж давно проснулись, а розе некого напоить — вспоминаешь ли ты тот день? Тогда я впервые понял, что любишь меня, и понял, как проясняется все в голове после любви (соития). Бог мой! Пишу это затем, что теперь (может быть, на мгновение) знаю, до какой степени отнята была у меня способность отдаваться…
Сюрпризы не оставляют. За мной следит тайная полиция. Приду домой, а там мешок с разбитыми вещами, но еще не вечер, еще подожду. Хотелось бы обойтись без сюрпризов. Читаю понемногу „Мертвые души“, сам жив. И наоборот».
«29.04.41. После обеда.
На самом деле было полно неожиданных сюрпризов. Меня все еще трясет, я был на волоске от опасности, мало того, должен был снова увидеть Кошмар, услышать, как он читает мои стихи устами, из которых сочится яд. Ах, время жизни, когда закончишься? Доколе сердцу терпеть безостановочное битье?
…Эх, жить бы в Царской России, иметь, скажем, восемьдесят душ и ездить в город дважды в год. Иду слушать „Реквием“ Дворжака».
«Реквием» Дворжака. Коллаж из обрезков нотной бумаги
Трансляция из костела в Остраве. Тревожное начало.
Барабаны, скрипки, мужской хор. Пробирает до мурашек. Колкая вера. Так называется и стихотворение Ортена.
Это страшная вера, в ней, как в клетке, О, Господь мой, о, мой предсказатель, Дай мне поверить в верность твоих весов, Гирьки-то ты и так при себе носишь.
Лакримоза. Сопрано и скрипки.
* * *
Так ничего и не стало. Боже, я потерял Тебя, Тебя, у которого права нет помечтать, ибо и так все знаешь. И это пока еще не обо мне. — О будущем тех развалин, В коих Себя погребешь. О ночи, которая будет дниться. О длани Твоей, над ней занесен бич, Тебя бы спасти нам, да куда до Тебя нам!
Жизнь соткана из смерти, и Ортен то беседует с ней напрямую, то взывает к верховному Ткачу.
Плач Иеремии
(2-я строфа)
Ушел за облака и скрылся за водою, Чтобы не слышал, что тебе кричу, А я прострелен криком, я — в ночи, Уснуть я не могу, а вдруг ты позовешь. Светила ж не было, оно, Господь, угасло. Всеобщий подключатель солнца спалил мороз, Иззяблись все Твои, тела дрожали их От жутких воплей, утробным диким плачем. Молюсь до ночи, молю былое, Молюсь искрами, из которых бьет огонь, Ну, хоть однажды пусть оставит тревога, Пройдет мой гнев на всю эту симфонию, Пусть злоба отринет, Твоя злоба, Господь, Уж стань ты добрым, и тогда поймешь, Что мы за Тебя страдаем, не за царство некое, За Тебя, за Тебя умираем, но уже в небесах.
Тесна земля поэту. На что ему Лондон, коль не слышна в нем чешская речь? Смерть назначила Ортену свидание в Праге, не примет приглашения старшего брата. Что уж случится после этого с его матерью и младшим братом, знать не дано. Свидание тет-а-тет. Не на фабрике смерти, куда угодит его младший брат Зденек.
Божественный женский голос, смешанный хор.
Последняя строфа 7‐й элегии.
Так молод, так жутко молод и зрел не впервые, Смеюсь до крови и плачу каплями крови, Оставленный Богом и Бога оставив, Пишу вам, Карина, не зная, жив ли.
Тревожные скрипки успокаиваются. Ангельский хор забивают барабаны. Тишина.
Мужской хор. Женское сопрано.
Зденек хотел, чтобы я прочла Ортена. Ему нужен был посредник в наших беседах о смерти. В Бога он не верил. Жизнь, порубленная на куски на конвейере смерти, обесценилась, и Зденек свысока взирал на муравьиную возню человечества, которое нисколько не изменилось с той поры, когда он шлепал босыми ногами по снегу. Звенели выстрелы, ползущие вздрагивали и замирали в красной луже. Зденек шел вперед.
Виноват! Виноват за вонь, что воняет, За пустую тоску по Отцу, За стихи, да, и это знаю, за вчера утерянную любовь, За холод и тишину, за землю, полную бед, За небо, за Бога, который урезал мне дни — Гляди в мертвый рай!
Литавры. Заупокойное пение.
Утром 4 ноября 1990 года Зденек просил Алену разыскать меня. Она дозвонилась до Израиля, но я была в Америке. Услышав тревогу в ее голосе, Сережа отправил мне факс с номером телефона. Никто не ответил.
Потоки воды нечистой. Рисунок углем и зубной пастой
«А у нас мерзкий ноябрь, туманный и пробирающий до костей, постоянно мерзну, — пишет Зденек 16 ноября 1988 года. — Сейчас Прага уже не так красива, как в тот твой приезд. Работы невпроворот, репетируем „Уленшпигель“ Горина, на мой взгляд, дохловатую и неинтересную для нашего зрителя пьесу. Тут и репертуар виноват, играем скучные пьесы. Где найти другой театр?»
* * *
На черную землю падает, падает снег, На черную землю в кровавых потеках Ложится лениво, и лишь ветерка набег Изредка снег подгоняет и кружит высоко. Снег покрывает землю ковром молодым, — Всю ее гниль и старье, и наше сиротство, — Все исчезает разом, как сон. И с былым Время текущее приобретает сходство. Мрак отступает и отдыхает глаз: Ложится на снег солнечная позолота. Голод притих, так изнуривший нас, и успокоилась в наших костях ломота. Но все это лишь на мгновенье — и белизна, И полный вдох, и волшебный дурман искристый. Падает снег, и видим мы из окна, Как превращается он в потоки воды нечистой.
Это терезинское стихотворение Зденека перевела мама. Как бы в ее переводе прозвучал Ортен?
Курт и Зденек. Двойной портрет в раме из бечевки
«Как давно я тебе не писал, и по глупой причине — машинка была сломана. Поскольку твой чешский все еще на стадии совершенствования, я тебя пожалел — будешь там еще разбирать мои каракули — и не стал писать от руки. Я снимаюсь в чешско-французском фильме про Казанову, играю графа Вальдштейна, еще играю в нескольких телефильмах, что-то делаю на радио… Надеюсь, ты получила наши с Куртом фотки, не знаю, тот ли формат (на паспорт). Не знаю, где ты, дома или за границей, помню, ты собиралась уезжать, хорошо, если бы что-нибудь мне написала. Пишешь, что можешь устроить приглашение к вам на выставку. Я бы с удовольствием приехал, но мне нужно знать дату хотя бы за два месяца вперед, чтобы театр успел перепланировать репертуар на время моего отсутствия. Напиши поскорей, мне очень бы хотелось приехать. Как движется работа? По плану или поезд сошел с рельс?»
