— Нет.
— Правильно, ты же за мной следила, я это чувствовал, — Зденек сощурился и свел губы в полоску. — И я тебе не нравился! Будешь кофе?
— Да.
— Здесь он паршивый. Пошли в бар.
Дождь лил. Зденек достал зонт из багажника, раскрыл его и высоко поднял над нами. Мы шли по воде аки посуху.
— Хорошо под зонтом вдвоем, хорошо с любимой гулять, хорошо через лужи сигать, под зонтом, под зонтом, мы, как в доме, под дождем, ла-ла-ла, фью-фью-фью, — напевал он и присвистывал.
В баре было тихо. Зденек заказал ирландский кофе, с алкоголем.
— Знаешь, чья это была песня?
— Нет.
— Швенка.
— Споешь мне ее на магнитофон?
— Сейчас? Нет. Ты все еще наказана. Влюбленный судья был бы рад обжаловать приговор. Но честь профессии… Да, чтобы тебя успокоить, скажу, что статья твоя в прекрасном переводе так и лежит в «Младом свете». Несколько раз я звонил в редакцию. Там все очень вежливые и осторожные. В конце концов, замглавного ответил мне, что перепечатывание статей из советских журналов нынче не приветствуется. Так что «Да здравствует социализм и антисемитизм!». Чокаться не будем.
Речь шла о статье про Фридл, опубликованной в перестроечном «Огоньке». Милуша перевела ее и предложила в журнал, где работал ее либеральный знакомый. Не прокатило.
— Знаешь, сестричка, иногда мне кажется, что сам факт того, что нескольким евреям удалось уцелеть, до сих пор никому не дает покоя. Вот убили бы всех! Из-за таких, как я, нацистский лозунг «возврату не подлежит» не осуществился на сто процентов.
В бар вбежали девушки. Промокшие до нитки, они сгрудились у стойки в ожидании горячего грога.
— Господин Орнест! — воскликнула девушка в сером свитере. — Я только что видела вас в театре, это было потрясающе, можно с вами сфотографироваться?
— А я слушаю вас по радио, — сказала девушка в черной кофте, — обожаю ваш голос. Можно и мне с вами сфотографироваться?
Аншлаг! Зденек сиял.
Кто-то дал мне фотоаппарат. Нажать на кнопку, и все будет.
Зденек встал, девушки в разноцветных свитерах и джинсах окружили его. Во время фотосессии был спешно выпит грог и выкурены сигареты. Я только и успевала переводить кадр и нажимать на кнопку.
Они куда-то спешили, подсчитывали кроны, чего-то им недоставало.
— Бегите, мы разберемся.
— Господин Орнест…
Сраженные наповал неожиданной щедростью, девушки оторопели.
— Бегите же!
Хлопнула дверь, смолк щебет, и Зденек сказал:
— Видишь, ради того, чтобы доказать тебе, что я не последняя бездарь, пришлось нагнать массовку. А если бы мы поехали к Марии, роль справедливого судьи досталась бы другому актеру. Не такому знаменитому, как я. Ха-ха! Я заслужил грог.
— Как ты будешь вести машину?
— Оставлю здесь. Утром заберу. Или расстанемся на этой веселой ноте?
— Как хочешь.
— Тогда берем грог. И пирожное.
Мы остались.
— Ты слышала про союз антифашистских борцов?
От грога бросило в жар. Веселье ушло. Какой-то неожиданный поворот темы.
— Им куда ближе заключенный, которого осудили за покупку яйца из-под полы, чем мы. Ладно, оставим судейскую тему. Тебе и без меня хватает переживаний. Я-то смотрю со стороны, а ты в этом живешь, вся твоя жизнь этим пропитана.
— Чем?
— Ты по натуре человек жертвенный, склонный к самоотречению. И тему себе такую выбрала. А я тупо через все это прошел, как баран. Но как подумаю про «Ведем», гнев накатывает.
Зденек рассчитался за массовку, мы вышли, пересекли трамвайные пути и встали у балюстрады. Дождь утих. Зонт превратился в трость. Никаких любимых, никаких домиков… Влтава была темна, лишь вдалеке, у самого перешейка, проплывал освещенный катер. Бархатный голос Зденка звучал под сурдинку.
— В Дахау, когда нас уже освободили, но еще держали на карантине, чешское начальство из зеков вызвало нас получать носки. Когда до меня дошла очередь и я назвал свое имя — Орнштейн, они так заорали, что я вылетел из очереди. Это было одним из первых потрясений на свободе, — Зденек грудью навалился на перила и сплюнул в воду. — И червь этот будет грызть меня вечно. Прочти Ортена, — сказал он, помолчав. — У Марии полное собрание его произведений.
— Позвони ей.
— Не сходи с ума!
Мы перешли дорогу, я остановилась у телефонной будки.
— Диктуй номер.
Зденек продиктовал.
Мария не отвечала. Зденек перевел дух.
— Съезди к ней, замолви словечко за жалкого труса. Она влюблена в моего мертвого брата… Он и вправду великий поэт. И, по-моему, непереводимый. Опять дождь…
Зденек нажал на рукоятку зонта, и над нами с треском раскрылся шатер. Он читал мне что-то прекрасное, скорее всего, философское, связанное с природой и умиранием, но, завороженная звучанием голоса, я не уловила смысл.
Невечная вечность. Коллаж из засушенных листьев
Канун еврейского нового, 5779 года. Сколько лет простоял на полке подаренный мне Марией четырехтомник Ортена, а в нем и то стихотворение, которое Зденек читал мне на мосту.
Co je to příroda? Až potkáš slepá zřídla, až vory uvidíš a vítr počne hrát na suché kostlivce, ztracené pro mučidla, zeptej se jich. Odpovědí ti snad.
Nebudou proklínat. Jsou nástrojem. Jsou ze strun, jež podvolují se něžnému tlaku hvězd. Krásné je, nežárlit na milující sestru. Nežijí, zdá se: zmlkli pro bolest.
Jen jejich hrudní koš, přeplněn tíhou tlení, se lidsky, zdaleka, s výčitkou zachvívá: což můžeš odcházet a štkát, že světla není, když námi rozžhavená hoří duše tvá?
Иржи Ортен и Нава Шен, 1939. Архив Е. Макаровой.
Пытаюсь перевести:
Что суть природы той? Родник слепой заметя, узрев пропащий плот и слыша, будто ветр играет на сухом измученном скелете, — спроси у них. Авось дадут ответ.
Не проклянут они, касанью звезд подвластны, как нежному смычку покорная струна. Сестру любимую не ревновать — прекрасно. Не живы, знать: испили боль до дна.
Грудная клетка их под натиском распада вздымается вдали, трепещет по-людски: Как можешь плакать ты, что света нет, коль нами Раскалена, душа твоя горит?
Что-то между подстрочником и стихами. Злюсь, что рядом нет мамы. Для нее я бы сделала дословный перевод. Она знала материю слова, его изнанку и перед. Как мне без нее продраться сквозь туман чешского символизма, где родник — источник жизни, но не она сама, поэтому и слепой; где плот — не плот, а символ перемещения души в иное царство; где ветер — дух, играющий на музыкальном инструменте, который есть скелет, сухой, безжизненный, сгинувший… Кто даст ответ? Авось, звезды? Увы — «они не живы, кажется, смолкли». «Zřídlo» — горячий источник, восходит к общему корню с «жерлом» — горлом. То, в чем душа-голос. Тогда становится понятен образ «грудной клетки» — это скелет, плот (из бревен), что-то вроде ксилофона. По-чешски «snad» — «может быть», этимологически близко к «знать». Говорят же по-русски: «Спроси — знать, ответят». И вот ответ: «Как можешь плакать ты, что света нет, коль нами / Раскалена, душа твоя горит?»
