вместе со своею жизнью.
Такой исход на большаке пугал братьев Кашиных. Они, словно позванные кем, с дрожью последовали сбоку уходившей шкробавших колонны пленных.
– Эх, пан, я пойду, пойду, – слышно с укоризною красноармеец бросил за плечо – вымороченному немцу-приставале, признавая сейчас власть за ним, непонятней называя его даже «паном».
Но все больше, не справляясь с ходьбой, отставал от своих товарищей. Катастрофично.
И тогда маленький немецкий солдат, сильный в смелости, что генерал, окончательно и самостоятельно решил казнить русского солдата – зачем миловать военнопленного? Он перешагнул пролегшую справа канаву придорожную, зашел справа с той западной стороны, и на ходу, развернувшись туловом сюда и уперев карабин прикладом в плечо, поднял черный карабинный ствол почти в упор на уровень пленного виска (прямо в направлении кашинских ребят) и по-деловитому нацелился…
«Что это?! Зачем?!» – только и успел сообразить Антон, как уж что-то сделалось. Кончилась игра.
Обычного грохота выстрела Антон будто и не слышал, а почувствовал внезапно, что запахло порохом, чем-то подпаленным. То ли дым пороховой задрожал перед ним, расходясь; то ли в дыме эта глыба человечья дрогнула, словно споткнувшись всерьез и подавшись несколько назад. Нет, именно она дрогнула. Судорожно дернулся красноармеец, качнулся, глотнул ртом воздух, точно рыба, вытащенная из воды. Шагнул еще телом вперед, – ноги у него уже подогнулись сами, – и скалою рухнул наземь – без стона или вздоха, точно стало ему легче, лучше. Рухнул весь – и куда-то провалился вмиг. Такое было впечатление. Все это считанные секунды длилось.
И как будто голубь, облетев круг от того места, где упал боец, трепетно коснулся крылом своим свидетелей-братьев. Они оба почувствовали нечто похожее на то.
И тут ребячьи взгляды скрестились со взглядом хладнокровного, профессионального убийцы в серо-зеленой шинели.
Но были у того две ничего не выражающие дырки вместо глаз, дырки, вот и все.
Свой карабин он, опуская замедленно, покрутил в цепких руках, задержался еще на какое-то мгновение да опять замедленно взглянул, как в прорезь, на неподросших еще для его мужского дела подростков и, нахмурясь, отвернулся. Догонять колонну стал, с твердостью ступая в сапогах по чужому закованному тракту. Сытый, живой, довольный и не сомневающийся ни в чем. В возрасте под тридцать лет.
И казалось совершенно немыслимым продолжавшееся молчание пленных, не взроптавших даже после потери еще одного своего товарища. Они, молчаливо сносившие удары конвоирские, словно вполне согласные с расправой, ничем не проявили беспокойства о жертве; они лишь старались не отстать, чтобы, следовательно, избежать того же самого, или, по крайней мере, не видеть ничего такого, и чтобы, значит, не расстраиваться очень, не сломиться прежде времени и не обречь себя тем самым тоже на верную смерть. Умирать зазря никто не хотел.
VII
Отставшие Саша и Антон, не дыша, подвинулись и заглянули в параллельную с большаком канаву, о существовании которой они было забыли с перепугу; красноармеец-то в нее свалился и, что поразительно, оказался жив! С окровавленным лицом и большими голыми руками, барахтаясь в сугробистой канаве и окрашивая белейший снег в ало-красный цвет, он мычал как-то бессвязно и пытался встать. Под головой его, пропитываясь кровью, снег подтаивал, как сахар; таял он, хоть и морозно было все-таки, и под его елозившими как бы наощупь кургузыми руками.
Раненый, опоминаясь постепенно, наверное, в полной мере наконец сознал опасность все-таки быть убитым непростительно – сознал после того как отчасти понял, что его так неожиданно убили и еще живого сбросили умирать в холодную скользкую могилу, откуда ему уже трудно встать и выбраться; видимо, он более всего испугался известной этой неизвестности и своего бессилия, усиленного болью, страхом, ощущением, а еще в полубеспамятстве, как во сне, скорее как-то бессвязно замычал, чем закричал и застонал, не зная, будет ли ему от этого лучше.
В потрясении тем большем дети стояли над ним, барахтавшимся, точно на самом краю разверзшейся пропасти, – стояли, с тоже отнявшимися языком, ногами и разумом. Не сразу они нашлись, очухались, прежде чем что-либо сказать бойцу и сделать по-человечески. Да и не были они совсем уверены в том, что он, раненый, будучи в шоке и в состоянии бесконтрольности своей, способен хоть видеть сквозь кровавую пелену, слышать и понимать их. Хуже, если он, почувствовав их присутствие, мог подумать, что это вернулись немцы, чтобы добить его, и потому и замычал, словно сильней еще.
Обретшие наконец дар речи братья умоляли:
– Дяденька, родной!.. Дяденька, пока лежи в канаве тихо; если можешь, полежи…
– Вон гады оглядываются – ведь заметят. Могут дострелить.
И хотели-то перво-наперво слетать за тетей Полей, чтобы с ней порассудить, как тут быть.
Когда словно в подтверждение самых худших их опасений там, в колонне уходившей, вскинулось какое-то движение; кто-то резво, бегом отделился от нее и, перемахнув канаву снеговую, метнулся прочь, к деревьям, закрывавшим школьный сад. За бегущим кинулся конвоир, другой. Бухнули два выстрела. Но обезумевший, видимо, пленный мигом очутился почему-то на ближайшем тополе, по его стволу лез все выше. Уже не спеша подошли туда его вооруженные преследователи, снизу нацелились в него… И вот тело нелепо, ломая тополевые сучья, соскользнуло вниз и упало. Поднялся белый султан снежной пыли. С беглецом было покончено.
Оглушенные здесь пальбой, деревья сбросили с ветвей голубое покрывало инея, оголились, почернели… И западал снежок, словно желая скрыть от ребят то, что не должны были они видеть и чего вообще-то не должно было быть у людей. Снежок таял на словно обугленных руках, шее и лице притихавшего раненого, – он, полулежа, сплевывал кровь.
И Антон спросил, еще не веря, обрадованно:
– Дяденька, ты как? Слышишь нас?
– Ну-ну, – как будто прохрипел тот со стоном легким. – Эх, переносицу, должно, расквасили они мне. Язви их в сердце!.. Прощай, любовь!..
– А ползти ты сможешь? Видишь?
– Ну, теперь смогу, пожалуй, сам… Поползу и встану…
– Не сейчас – ты полежи в канаве две минутки; пусть подальше немцы отойдут… Мы крикнем тебе.
Конвоиры будто услыхали этот сговор: поостановились, повернули сюда головы… Ну, собачий нюх!
Крикнули они с угрозой.
– Weg, рус! Schnell! Schwein, weg! – Стволом карабина отмахнули: прочь, скоты, мол.
Они. Ясно, не давали тотчас даже хоронить убитых. Не в правилах их лютой компании.
– Чуть погодя, переползай прямо большак и – в сад, – второпях договорили мальчики. – Там пустует школа… Мы – сейчас… – И уж, послушно пятясь, поскорей (чтобы, главное, не погубить красноармейца, да и себя самих) ретировались.
А вернувшись вскоре снова на большак и зайдя в пустующую школу, братья Кашины уже не обнаружили
