к темнеющему за последними огородами лесу. Дома смотрели на него темными окнами. Над крышами бесшумно чуть покачивались вершинки деревьев. Из одной трубы курился спиралью легкий дымок. Видно, нужда рано подняла хозяйку. Все было, как всегда, как вчера, как год и много лет назад. И тем более эта мирная привычная тишина не вязалась с понятием войны. Где-то далеко-далеко от Зареченска рвались снаряды, трещали пулеметные очереди, вздымалась к небу развороченная бомбами земля, пылали избы и умирали люди. Охотнику трудно было представить себе такую войну. Он видел ее лишь на клубном экране да вспоминал короткие стычки и перестрелки с бандитами в первые годы строительства прииска «Нового». А там, где Плетнев никогда не бывал и не видал тех городов и деревень, шла большая война. И она как-то уже коснулась и Зареченска, и его, Никиты. Иван Иванович говорил, что война станет народной, воевать будут все, одни — бить врага, другие — работать для армии. Фашизм… Что такое фашизм? Непонятное, но страшное, нехорошее слово.
Погруженный в невеселые думы, старый охотник миновал поселок и незаметно вошел в темную глубину еще спящего леса. Его обступили молчаливые деревья. По многолетней привычке он шел неторопливо, умело обходя густые сплетения ветвей, неслышно ступая на упругую, покрытую белесоватым мохом землю. Сквозь зеленый туман еще неясно вырисовывались отдельные стволы, но с каждой минутой их очертания проступали отчетливее.
Никита Гаврилович шел без цели, просто так, а ружье взял потому, что привык и не мог без него. Знал, стрелять не придется, теперь охоту разрешают лишь со второй половины августа. Рассчитывать на встречу с медведем или крупным хищником, не приходилось, они давно откочевали глубже в тайгу, где не слышно еще людских голосов, шума моторов и не пахнет бензином. Плетневу хотелось побыть одному, осмыслить, что происходит в жизни. Наконец, он просто не мог долго жить в четырех стенах… Он остро чувствовал потребность уйти в лесную тишину, посидеть у костра.
Годы брали свое, и охотник не мог уже без устали, как бывало, шагать целый день от зари до зари, а после короткой ночевки снова шагать и шагать. Вот и теперь, пройдя верст десять, Никита Гаврилович стал приглядывать подходящее место для привала. Хотя утро было в разгаре и птицы пересвистывались на все лады, здесь среди высоких, с пышными кронами деревьев, все еще было недостаточно светло и только редким лучам солнца удавалось пробить многослойную хвою и достичь земли.
Охотник остановился. Показалось, что совсем рядом слышны негромкие человеческие голоса. Удивительного в этом ничего не было. Зареченцы любили ходить в тайгу, особенно летом, и забирались довольно далеко. Собирали хворост на растопку, сосновые и еловые шишки для самоваров. Старухи с оравами ребятишек выходили по ягоды и по грибы. А когда начиналась охота, старатели искали выводки рябчиков и тетеревов или караулили вблизи драг на эфелях глухарей. Вполне возможно, что сейчас поблизости был кто-нибудь из зареченцев или с другого соседнего прииска. Плетнев раздумывал: показаться людям или потихоньку уйти в сторону и поискать другое уединенное место. Размышления его прервал донесшийся грубоватый голос.
— Долго заставляешь себя ждать, Егор Саввич, а времени у меня в обрез.
— Не серчай, Федор Игнатьич, — отозвался очень знакомый второй голос. — Видит бог, торопился. Вышел, еще темно было, в потемках-то и сбился маленько.
Никита Гаврилович не видел людей, но они были где-то здесь, совсем близко. Не сходя с места, охотник быстро оглянулся. Никого. Он уже знал, кто один из двоих. Голос старшего конюха конного двора Сыромолотова нельзя было спутать, к тому же невидимый собеседник назвал его по имени. А кто второй? Тоже знакомое имя, только давно забытое. Плетнев не хотел подслушивать чужой разговор и собирался пойти своей дорогой, но следующая фраза насторожила.
— За собой никого не привел?
— Што ты, Федор Игнатьич, какой лешак за мной увяжется. Я осторожность соблюдал. Да никто и не знает, что у нас тут свидание назначено. А где Варнак-то?
— Нет больше Варнака. Хлопнул его один стервец.
— Жаль, — огорченно протянул Сыромолотов. — Он бы нас охранял. Покойнее с ним.
Темная фигура охотника прильнула к толстой ели и слилась с ней. Осторожно выглянув из-за ствола, Никита Гаврилович увидел людей. Они сидели на сваленном бурей замшелом дереве вполоборота к нему. Ближе старший конюх, подальше — бородатый, крепкого сложения его собеседник. Плетнев снова спрятался за ствол, не желая, чтобы его заметили. Нарастающее тревожное чувство подсказывало: надо остаться и послушать, о чем дальше пойдет у них разговор. Наверное, о чем-то важном и недобром, иначе они не стали бы прятаться в лесу.
— Рассказывай, Егор Саввич, как там у вас, — потребовал бородатый.
— Суматоха поднялась такая, Федор Игнатьич, что я отродясь не видывал. Напуганы все страшно. Митинг вчера у конторы был. Даже бабы с ребятами прибежали. Чахоточный-то этот, секретарь партейный, речь говорил. Дескать, армия у нас сильная, разобьем немца. Надо только всем миром ударить. После него комсомольцы вякали. Добровольцами, мол, пойдем отечество защищать… Защитники хреновы, прости меня господи на скором слове. Потом все радио слушали. Из Москвы. Про бомбежки и про то, какие города уже под немцем. Ты-то, поди, про все эти дела лучше знаешь, а, Федор?
Собеседник усмехнулся и грязно выругался.
— Одно тебе скажу: силища идет на Советы, какой свет не видывал. Гитлер большевиков люто ненавидит и поклялся уничтожать всех до единого.
— Дай-то бог, дай-то бог. Вот оно, началось. Ведь сколько ждали, а? Сколько натерпелись. И дождались. Не зря, стало быть, мы тут с тобой орудовали все эти годы.
— Батя мой с немцами идет. Недавно весть прислал с верным человеком. Жди, пишет, меня скоро в гости. Срок только не указал.
— Я так разумею, что Игнат Прокофьич намерен в Зареченск пожаловать.
— Именно. Тут у нас дом, а у него где-то и капитал схоронен. Не говорит мне только, где. Сыну не доверяет…
Охотник снова осторожно выглянул из-за дерева, и как раз в это время собеседник Егора Саввича повернулся лицом. «Парамонов?! — сильно удивился Никита Гаврилович. — Только не отец, а сын его, Федька». Того самого Парамошки, которому он когда-то сдавал добытые в тайге звериные шкурки. Скупщику краденого золота и рухляди, Парамонову. «Что же такое, зачем они встретились здесь?»
— Веришь ли, Федор Игнатьич, как на душе-то радостно. Праздник прямо. Столько ждал, столько ждал…
— Так что и веру потерял. Признавайся, Егор Саввич, ведь терял?
— Бывало, — неохотно ответил старший конюх. — Крышка теперь большевикам, крышка.
— Ты не больно ликуй-то, — грубо оборвал его Парамонов. — Не жди, что немцы за нас
