колхозных делах он вспомнил, а о ноже, который лежал на столе секретаря райкома. На какую тайну намекал Рахимов? С чего вдруг стал предостерегать и предупреждать? Нож похож на тот, который он видел у ака Мулло в детстве, может быть, тот самый. Тот самый?..
Теперь ему казалось, что секретарь райкома неспроста говорил с ним про нож. И спрашивал, не чьей он работы, а чей он, и, значит, намекал на тайну, имевшую отношение к нему, Дадоджону. Но что это за тайна? Неужели она связана с басмаческими похождениями его отца или с какими-то прежними делами ака Мулло? Ака — убийца? Нет-нет, не может быть! Таких ножей сотни и тысячи. Ака Мулло был способен на любую хитрость и подлость, но чтобы убить человека своими руками? Нет, на это он не способен, у него не хватило бы сил и решимости, для этого он был трусоват. Ака Мулло не мог зарезать даже барана, его тошнило при виде крови. Дадоджон хорошо помнит, как его выворачивало наизнанку, когда приглашенный мясник свежевал тушу. Но такой нож у него был, от этого никуда не уйти. Если даже докажут, что это тот самый нож, то можно ли доказать, что убивал Мулло Хокирох? У него могли украсть, он мог потерять… Прежде чем нож попал к секретарю райкома, он наверняка побывал во многих руках. Так чего бояться?
Нужно выбросить это из головы. Если бы тайна касалась Дадоджона, то секретарь райкома не заговорил бы о ней с ним. А что предостерегал и предупреждал, то нужно тысячу раз благодарить, потому что крутится, вьется воронье, тянет в свое гнездо…
39
— Ну и бухгалтер у вас, этот Обиджон! — крикнул Бурихон, входя в конторку Дадоджона.
Дадоджон, заглядывая в тетрадь, щелкал на счетах. Он поднял голову и глянул на шурина.
— Что бухгалтер? Прижал, что ли?
— Какое там прижал? Через игольное ушко пропустил, всю душу вывернул! — сказал Бурихон, плюхнувшись на скамейку. — Но выжать ничего не сумел, — хвастливо прибавил он.
— Отлично! — крикнул Дадоджон и принялся собирать бумаги. — Если наш Обиджон-ака ничего не сумел выжать из вас, то одно из двух: или вы абсолютно чистый, или вы превзошли его.
— А может, то и другое? — засмеялся Бурихон.
Дадоджон молча пожал плечами.
— Ты что-то не в духе. Очкарик, что ли, появился?
— Да нет, пропал куда-то. Может быть, нарочно не показывается, ему-то это выгодно — каждый день набегают проценты. А мы не знаем, где его искать.
— Тебя это волнует? — ухмыльнулся Бурихон.
— Это, — вздохнул Дадоджон.
— Разве ты можешь сейчас расплатиться?
— Да хоть постарался бы договориться, чтобы брал по частям. Не могу накопить. Каждый раз, как отложу, возникают какие-то непредвиденные расходы. Вы же знаете свою сестру.
— Я первый назвал ее Шаддодой, — осклабился Бурихон. — Она нашего старшего брата вон как отбрила. Он и носа не показывает теперь в Богистан. Не знаем, жив ли? Может, давно уж сидит. Ладно, не горюй, двум смертям не бывать. Что-нибудь да придумаем. Вставай, пошли домой, поздно уже. Женушка небось заждалась, а ей волноваться нельзя, иначе родит тебе истеричную девку, будешь тогда метаться между дождем и снегом. — Бурихон хохотнул и поднялся. — Ну, чего сидишь? Пошли!
Они заперли склад на все засовы, Дадоджон запломбировал его, сдал ночному сторожу и зашагал рядом с шурином. Оба молчали.
Дадоджон думал о долге ростовщику-очкарику, о том, что на тысячу рублей новыми деньгами набежит еще тысяча, а потом еще и еще и ему вовек не расплатиться. В день, когда объявили денежную реформу, очкарик появился словно из-под земли и, заставив сто раз унизиться, переписал расписку. При этом он взял три метра шелка и халат и накинул процент: теперь за каждый месяц ему следовало выплачивать по сто рублей на тысячу, и вот уже февраль, долг уже подкатывает к полутора тысячам… да если бы был только один этот долг! Каждые два месяца Дадоджон сводил по складу баланс и всегда обнаруживал недостачу. Всегда не хватало пятнадцати — двадцати метров ткани или двух десятков чайников с пиалами, наборы которых предназначались для премирования передовиков. Не хватало продуктов, особенно сахара и зерна, и, что страшнее всего, строительных материалов — леса, шифера, листового железа, красок… Он покрывал недостачу из своего кармана, тайком покупая продукты, посуду и ткани в магазинах (на артикулы товаров уже не смотрел, лишь бы сходились цена и количество) и занимал на это деньги у друзей. Но как быть с недостачей стройматериалов, он до сих пор не знал. Единственный путь — внести деньги в колхозную кассу, объяснив, что продал за наличный расчет тем, кто строится (строились многие!), но разве погладят по головке за подобное самоуправство? Это называется разбазариванием.
Прав был секретарь райкома, тысячу раз прав, когда говорил, что маленькая оплошность может привести к большим преступлениям. Надо поскорее покончить с долгами. Можно продать корову и четырех баранов… Нет, только не корову! Жена скоро родит, ей и ребенку понадобится молоко… А деньги, вырученные за баранов, не покроют и половины долгов. Проклятые обстоятельства!..
Бурихон тоже пребывал в раздумьях. Этот болван Дадоджон никак не хочет уразуметь, что честностью да правдой на белом свете не проживешь. Надо уметь пользоваться обстоятельствами, хвататься за любую возможность, чтобы всегда быть на коне. Чуть зазеваешься — и тебя обойдут. Будешь влачить жалкую жизнь мелкого человечка, не познаешь никаких земных радостей. Но раз каждый норовит тебя обмануть и вырвать из твоего рта кусок хлеба, то почему же не делать этого тебе? Почему ты должен отдавать, а не брать и не отнимать? Вырвешь — будешь наслаждаться, не вырвешь — прозябай до самой могилы! Обстоятельства сейчас благоприятствуют тебе, только дурак не воспользуется ими!..
Но Бурихон понимал, что Дадоджону об этом не скажешь, полезет в бутылку, обидится и рассердится. С ним надо работать потихоньку, опутывать не спеша и исподтишка. Он уже шагнул в силки, теперь главное — не спугнуть. Всему свой час, даже чтобы захлопнуть капкан.
Они вошли во двор. Марджона-Шаддода была на веранде — сидела на топчане и лепила манты.
— Ассалом, акаджон! — расплылась она в улыбке и встала навстречу. — Вовремя пришли, как будто знала, что осчастливите, готовлю ваши любимые манты, с курдючным салом и тмином. Скучаю я без вас.
— Спасибо на добром слове, сестричка! — сказал Бурихон, чмокнув ее в щеку, поставил на топчан свой большой желтый портфель и вытащил из него стопку пеленок и распашонок. — Это для будущего сына Дадоджона, — произнес он
