class="p1">Ее легкая ухмылка, скрытая за учительским тоном. Ее самодовольные и удовлетворенные глаза.
Убийца любви, похитительница надежд.
Законченный, сука, суккуб.
* * *
— Гил! Пожалуйста, — бросилась ко мне Олин после школы.
Прошло несколько недель.
Я похудел. Я почти не спал. Сейчас я радовался побоям, которые устраивал мне мой отец, потому что это был единственный способ избавиться от боли.
Я сунул руки поглубже в карманы джинсов и зашагал быстрее.
Она побежала за мной и, когда мы завернули за угол улицы, догнала меня.
— Гил, — Олин положила ладонь мне на руку, ее глаза наполнились слезами, губы сжались от напряжения. — Я больше так не могу. Мне нужно знать, почему ты вдруг стал меня избегать.
По ее белым щекам потекли слезы.
— Прости. Я не знаю, что сделала… но я люблю тебя. Мне тебя не хватает, — она подошла ко мне и прижалась лбом к моей груди. — Мне так сильно тебя не хватает.
Я отстранился, освободившись от ее объятий.
— Иди домой, Олин.
Это было хуже всего.
Не иметь возможности проводить ее домой.
Не знать, что она в безопасности.
Не охранять ее от теней и грешников.
Она последовала за мной, ее дыхание перехватило от слез.
— Пожалуйста. Поговори со мной. Я не понимаю, что происходит.
Я молчал.
Она бежала за мной по дороге под стук моих шагов.
— Гил… пожалуйста! — у нее из груди вырвалось рыдание. — Если мы об этом поговорим, то сможем вернуться к тому, как все было.
Это было слишком.
Поверить, что мы могли бы снова быть вместе? Думать, что я мог бы обладать ею, несмотря ни на что?
Это причиняло боль.
Безумную боль.
Я резко повернулся к ней, мои ноздри раздулись от гнева.
— Оставь меня в покое, Олин. Я больше не буду повторять.
Больше никаких прозвищ, начинающихся на О.
Больше никаких встреч после школы.
Все было кончено.
Все.
Она дрожа стояла на тротуаре, открывая и закрывая рот, как будто хотела возразить, но не знала, как. На секунду в ее взгляде вспыхнула ненависть.
И это вырвало остатки моих чувств и швырнуло их в канаву.
Затем Олин бросилась на меня, потянувшись руками к моим щекам и ища губами мои губы.
Я не задумывался.
Просто среагировал.
Я толкнул ее в ответ, и она споткнулась.
Дерьмо.
Дерьмо!
Я дернулся, чтобы ее поддержать, но заставил себя отстраниться.
В последний раз ко мне прикасались и целовали против моей воли. Я полагал, что каким-то образом мне придется справиться с этим насилием, если у меня когда-нибудь появится шанс снова полюбить. Но там, на той улице, я не мог смириться с мыслью о поцелуях Олин.
Не после того, как к моим губам прикасалась Таллап.
Я больше не был чистым.
— Забудь обо мне, — пробормотал я, отворачиваясь от нее. — Просто забудь, что я когда-либо существовал.
* * *
Она обо мне не забыла.
В течение нескольких недель после этого Олин пыталась поговорить со мной бесчисленное множество раз. Загоняла меня в угол в коридоре, заманивала в ловушку в классе, гонялась за мной по территории школы.
И все это видела Таллап; меня тошнило от ее самодовольства. От ее правил мне хотелось выть, лишь бы это поскорее закончилось.
Я хотел уйти.
Сбежать.
Мне начали сниться кошмары в тех редких случаях, когда я действительно спал.
Сны о том, что я связан, на моем теле чужие пальцы, на моем члене чьи-то языки. Мне снилось, что над Олин надругались так же, как над мной. Мне снилось, что мы оба умираем.
Я просыпался в холодном поту, слушая звуки траха в соседней комнате, и жалел, что когда-то влюбился в Олин.
Потому что моя любовь к ней теперь была исковеркана тем, что произошло в том гостиничном номере.
Я ненавидел свое тело.
Ненавидел его реакцию и эрекцию, которая меня приговорила.
Мне было все равно, что меня обманом заставили принять Виагру — все равно это я трахал свою учительницу, и я не мог отделить это от выбора и приказа.
— Гил.
Я завернул за угол у спортзала, чуть не врезавшись в поджидавшую меня там Олин. Она стояла, заломив руки и поставив у ног сумку, под ее усталыми глазами залегли тени.
Я тяжело вздохнул, изображая нетерпение и холодное презрение, хотя на самом деле мне стоило немалых усилий, чтобы не прижать ее к себе и не молить о прощении.
— Я люблю тебя, Гил. Разве это ничего не значит? — Она резко и безрассудно потянулась ко мне.
И снова я просто среагировал. Инстинкты, которые больше не связывали привязанность с любовью, вырвались наружу и причинили боль единственному человеку, которого я хотел обидеть меньше всего.
Привязанность очень дорого мне обходилась. Ценой, которую я больше не мог себе позволить.
Я сомкнул руку на горле Олин и прижал ее к кирпичной стене. Я устал от борьбы, и мне больше нечего было дать.
Нечего предложить.
Я был мертв.
И она заслуживала лучшего.
— Остановись. Просто остановись.
Олин напряглась.
Я застыл.
Время остановилось, пока я причинял ей физическую боль.
Оставлял на ней синяки точно так же, как на мне Таллап.
Я отшатнулся назад, оторвавшись от нее и охваченный отвращением и тревогой.
Черт!
У меня задрожали ноги, и я чуть не упал на землю.
Олин стояла там с распахнутыми от шока глазами и тяжело дышала от страха.
И мы уставились друг на друга.
Уставились с нашей историей и нашей надеждой, зная, что это был момент, когда все действительно закончилось.
Она ничего не сказала.
Я не мог.
Я повернулся и ушел от самой лучшей, от моей единственной, от моей вечности.
* * *
Через несколько недель после того, как я оставил на ней синяк, Олин начала встречаться с Джастином Миллером.
В первый раз застав их вместе, я убежал с территории школы, чтобы не совершить нечто такое, из-за чего мог бы угодить в тюрьму за два преступления.
Увидеть ее с ним?
Я не мог этого вынести.
Не мог этого пережить.
Я сделал три шага к Олин, на языке вертелись слова извинения. Слова о том, как сильно я по ней скучал, хотел ее, нуждался в ней, жаждал ее. Я сделал еще три шага, сжав кулаки, готовый с размаху вмять лицо Джастина ему в череп.
Но каким-то образом, в тумане одержимости и боли, я остановился.
Если бы я сказал Олин, как сильно ее люблю, Таллап разрушила бы ее жизнь и посадила меня. И если бы я избил
