Не знаю уж, что было в том письме, сохранившееся звучит бодро.
«Сереж, тут настоящая весна. Все цветет, холмы цветные, у подножья желтая акация, словом — немыслимая красота. Я как-то сразу растерялась. Много трудностей. В музее суета. Директор, в связи с приездом иностранцев, объявил военную тревогу по бдительности. Ни с кем ничего! Я тоже иностранец, увы! И, как сказал куратор, на сегодня — хуже проклятых (имея в виду иностранцев из капстран).
Из всего самое ценное — вчерашняя встреча со Зденеком Орнестом. Он помнит Карела Швенка! Мало того, они вместе были в Освенциме, и Швенк дал Зденеку кусочек хлеба. Еще, оказывается, Густав Шорш увел девушку у брата Зденека, Иржи Ортена, поэта. Такие у нас теперь с тобой семейные сплетни…»
Собачья история. Копии детских рисунков
Про Швенка Зденек рассказывал мне в шикарном ресторане «Голем». Мы сидели, как король с королевой, на высоких стульях со спинками выше головы, а вокруг суетились вышколенные слуги. Фойе украшали устрашающие керамические големы.
Зденек не спешил, он уже отыграл спектакль. А у меня с собой были копии рисунков ребят из его «Еднички».
— Где ты все откапываешь?! Гануш Кан, неужели и он рисовал? Это был гениальный математик… Член «Академии „Ведема“». Маленький щуплый, в очках, типчик! Говорил исключительно на философские темы. А я играл в футбол и выжил.
— Ты не только в футбол играл, ты писал стихи, пел в детской опере…
— Арию собаки. Гав-гав-гав!
Зденек запрокинул голову к потолку и заскулил по-собачьи. Подскочил официант.
— Все в порядке, — успокоил его Зденек, — я вывел собаку на улицу.
В то время как официант направился к двери взглянуть, там ли собака, Зденек заскулил снова.
Официант вернулся к нашему столику, Зденек умолк и сделал серьезное лицо. Глаза, разделенные узкой переносицей, смотрели на меня не мигая. Официант пожал плечами, Зденек ухмыльнулся. Ему нравилось разыгрывать обслуживающий персонал, это я за ним заметила.
— Знаешь, как-то во время оккупации я пошел в кино, а оно все никак не начиналось. И вдруг раздался голос: «Пока этот еврей не покинет зал, кино не начнется». И все заорали, указывая на меня: «Еврей, еврей, вали отсюда…»
— И поэтому ты стал актером?
— В отместку? Кстати, может быть, и так, — Зденек уставился на рисунок Лауби. — И у него мальчик с собакой на поводке. И у Кумермана… И у Хофмана… Собачий день.
— Это уроки на тему…
— А какая была тема?
— Наверное, зависимость. Фридл об этом не писала, но сложила «собачьи» рисунки вместе. Видимо, что-то произошло в вашей «Едничке», и Айзингер ее позвал. Кстати, сейчас в Праге близкая подруга Фридл, она привезла ее письма, в одном из них тоже про собаку и хозяина. Сейчас тебе покажу, это по-немецки, ты поймешь.
— Красавица с бездонным рюкзаком, — Зденек провел рукой по моему лицу, достал очки из нагрудного кармана и прочел подчеркнутый абзац с русским переводом поверх машинописи: «Хозяин идет, а собака бежит в ту точку, где он в данный момент находится, и они никогда не приблизятся друг к другу. Это сюжет для романа, как у Кафки, не хватает только настроения, побуждающего творить…»
— Известная парабола, — усмехнулся Зденек. Губы у него были тонкие, и когда он улыбался, они сливались в линию. Не в прерывистую и дрожащую, а в уверенную и четкую. — Это твой почерк сверху?
— Нет, я не знаю немецкого. Жена раввина помогла.
— Бедная девочка, — погладил меня Зденек по голове, — как же тебя угораздило заняться Фридл? К тому же и немецкий непростой. Высокий стиль. Зато она привела меня к тебе! Мертвые приводят к живым. Знаешь, я вспомнил…
— Фридл?
— Нет. Про собаку на поводке. Как-то во время эпидемии тифа нам велели убрать полки над нарами, мол, это дополнительный источник инфекции, и мы в «Ведеме» разразились петицией, что мы тоже дети, хоть и выглядим взрослыми, в чем повинен Терезин. И, как все дети в мире, мы тоже имеем право на собственную крошечную жилплощадь, у всех детей на свете есть свой угол, а у нас — нары семьдесят на тридцать! Все дети живут на свободе, а мы — как собаки на привязи…
— Так и написано?
— Да, именно так и написано. Посмотрю, в каком номере была опубликована эта петиция, может, тогда-то Фридл и задала тему про собаку и хозяина? — Зденек снова впился глазами в рисунок Лауби. — Он был хилым ребенком, чем только не болел. Айзингер пытался его закалять, да без толку. Его красотка мать перепечатывала «Ведем» до конца 1943 года. Потом их депортировали. Руди погиб, а его мать выжила. Метцл… Он и рисовал как курица лапой… Прочту в его честь стихотворение Рембо…
Звучит завораживающе, смысла уловить не могу. Хотя по-чешски я понимаю Зденека лучше всех.
— Так вот, Метцла спросили о главной идее этого стихотворения, и он отрапортовал: «Антифашистская».
Зденек смеялся, я подхихикивала за компанию.
— Кумерман тоже рисовал?! Ну, это уже за гранью воображения. Представь себе огромного волосатого Тарзана, — с этими словами Зденек поднял плечи к голове и скорчился, как обезьяна. — Он брился и гулял с девочками. Его похождения не отличались особой романтикой, но нас возбуждали. В последний раз я видел его в Освенциме, выглядел он неважно… Где наш официант, где наша рыба? Гав-гав-гав, у‐у‐у‐у‐у‐у‐у…
На вой сбежались повара. Оказывается, официант забыл передать заказ на кухню.
— Видимо, он боится собак, — сказал Зденек. — Вот у нас в Терезине обслуживали попроворней ваших големов!
— Через пятнадцать минут все будет готово, — склонили головы повара. — Не желаете «Бехеровку» за счет заведения?
— Желаем!
Подали «Бехеровку».
— За големов! — раскатистый смех Зденека прокатился по ресторану. — Так вот, про Швенка. Он готовил гуляш под дождем… Какая-то девочка держала над ним зонт, а он тушил мясо из воздуха, из оплеух, из ничего, из пустоты… и посыпал специями… Я был его фанатом, видел все его кабаре, и не один раз. Кстати, он взял к себе в кабаре нашего Бейчека, Гануша Бека. Это был прирожденный стендапист, обаятельный нахал! Бейчек мог десять минут стоять перед занавесом, не произнося ни единого слова, и все покатывались со смеху. Он мог свести знакомство с кем угодно. Представь себе, сам комендант гетто однажды одолжил ему велосипед. Швенк был гением и умел распознавать это свойство в других. В Освенциме они были с Айзингером в одном блоке. Он узнал меня: «А, — говорит, — брундибарова собака!» — и дал мне кусочек хлеба. Ни Швенку, ни Бейчеку я в подметки не годился, а вот сижу теперь и жду, когда принесут рыбу. Но зато — вместе с тобой. Нам хорошо вместе, правда? Во всяком случае, мы не полностью одиноки в своем одиночестве. Дай, Джим, на счастье лапу мне… Кажется, так у Есенина?
— Помнишь наизусть?
— Да. «Дай, Джим, на счастье лапу мне! / Такую лапу не видал я сроду. / Давай с тобой полаем при луне / На тихую, бесшумную погоду».
