Очаг остыл давно: куча угля и пепла даже не пахла огнем. А потом я понял, что место заброшено. Балки потолка начинали проседать, старый кухонный шкаф открылся, и полки попадали друг на друга. Стол, за которым донна Велия кормила меня, был засыпан веточками и кусками штукатурки. Папоротник на кровати высох и превратился в бурое сено.
Я вышел наружу и сел на каменную балку, служившую Велии скамейкой. Солнце опускалось за низкий круглоголовый холм, поля бледнели и становились призрачными. Куда она ушла? Конечно же, ее дочери жили бы здесь, если бы она умерла. Поскольку дом и земля были заброшены, я нашел способ убедить себя, что дочери забрали мать куда-то в другое место, более удобное, более достойное.
Было совершенно тихо, если не считать сверчков. Я занес сумку внутрь, завернулся в затхлые складки плаща и улегся на кровать. Голова моя начала кружиться, и в пахнущем плесенью сумраке заплясали тени и образы. Ободранный, расчлененный человек, человек из золотых блюд, гирлянды кишок, колышущиеся, подпрыгивающие мешки легких, печени и желудка. Глаза рыбы, оленя, барана, кабана, сваренные и подернутые пленкой или зажаренные и вздутые. Я уткнулся в крошащийся папоротник и зарыдал.
Наконец я заснул – или потерял сознание, – а очнулся в полной темноте. Я припомнил, как донна Велия сидела надо мной, когда я лежал в этой постели, кормила меня белой рикоттой из старой глиняной миски. «Ты был пустой, как выдутое яйцо», – сказала она тогда.
– Я так и не вернулся, донна, – прошептал я в темноту. – Не приготовил ваш суп для его святейшества. Не вернулся, чтобы построить вам настоящий дом, когда заработал денег. У меня было их достаточно, Велия: и для вас, и для ваших коз. Я так и не отплатил вам за доброту.
«Отплатить за доброту? Это что-то такое флорентийское, вроде как продавать еду, чтобы покупать еду?»
Голос пришел из памяти, но она все равно была здесь, рядом со мной, с ложкой рикотты, молоком своих коз, медом из дикого улья в каштановом лесу. Я понял тогда, что она умерла и похоронена в полях или просто лежит где-то в лесу. Но и это было правильно: так, как должно быть. Велия всю жизнь прожила здесь, со своими козами, с солнцем и дождем, вдали от денег, гордыни и тщеславия. Была ли она счастлива? Я представил, как смеялась бы она надо мной из-за этой мысли. Так что она снова кормила меня в непроглядной темноте покинутого ею дома, а я рассказывал ей о Тессине, Марко Барони и плане Риарио убить мессера Лоренцо. Я чувствовал на языке козье молоко и мед. Я никогда не отплачу ей за эту последнюю доброту, но она все равно меня кормила.
На следующий день около полудня я въехал в деревню с трактиром и купил еды. Она дорого стоила и была нехороша, потому что и само местечко было бедное, и люди здесь зарабатывали на жизнь, обирая иноземцев, которые проезжали мимо невежественными толпами. Хлеб без соли, пекорино, который был на волосок от того, чтобы стать прогорклым, немного сушеных фиг. Я ел, я ощущал вкусы, я чувствовал, как еда напитывает меня. Я кормил себя как крестьянин, не как стольник кардинала. Топливо для дальнейшего пути – вот все, что мне было нужно. Мое тело по-прежнему чувствовало себя плохо, но хотя бы снова подчинялось мне, а мир стал просто миром, полным плохой еды и людей, которые глазели со скучающей подозрительностью.
– Есть новости из Флоренции? – спросил я хозяина, но он пожал плечами и покачал головой.
И я снова выехал на дорогу, молясь, чтобы не было никаких новостей, чтобы все это были бредни пьяной свиньи или какой-нибудь сон из моего аптечного сундучка, которые отправили меня в эту скачку, в это безумие. Безумие или нет, но сейчас я был в его власти. Никакого возвращения к кардиналу Борджиа, хозяевам публичных домов, аптекарям. Я не представлял, что буду делать, если нет никакого заговора, и не знал, волнует ли меня убийство мессера Лоренцо. Я попытался вообразить, как бы выкрасть Тессину из дома Барони, и примет ли она меня вообще. Зачем бы ей? Я недостоин ее – она и понятия не имела, насколько я недостоин ее любви.
Моя лошадь охромела за Сан-Квирико, и мне пришлось купить другую кобылу, чтобы проехать последний участок пути. Когда я начал спускаться между невысокими холмами долины Арно, всё во Флоренции выглядело вполне мирно, то есть ничто большое не горело, под стенами не стояло армий, а овцы в лугах интересовались только своими делами. Я как раз проехал Галуццо и моя лошадь шла приятным легким галопом, когда из виноградных лоз по сторонам дороги выступили крестьяне и наставили на меня косы и мотыги.
– В чем дело, друзья мои? – спросил я, поспешно натягивая поводья.
– Скажи нам! Какое слово? – велел самый высокий.
Он держал старинный двуручный меч и выглядел одновременно перепуганным и возбужденным – небезопасное сочетание. Его приятели пытались зайти мне с боков, разглядывая мои меч и кинжал на поясе. Я, наверное, мог бы легко ускользнуть, но ведь я так далеко заехал всего с двумя словами в голове. Первым, тайным, было «Тессина». Я привстал в стременах и выкрикнул второе:
– Palle!
– Palle! Palle! – завопили они.
– Мой отец Никколайо ди Никколайо Латини из округа Черного Льва, и мы за Медичи до мозга костей, – заявил я, молотя себя кулаком по груди.
– С ним все в порядке! – сказал один, и другие кивнули.
Тот, что с мечом, колебался, потом положил ржавый клинок на плечо и отступил с дороги. Я подъехал к нему и остановился:
– Что вы здесь делаете?
– А ты не слыхал?
– Я вчера был в Греве. Прискакал гонец… – Я же не мог им сказать правду, так? – Ну же, братья! Я гнал всю ночь! Мессер Лоренцо. Он жив?
– Да, да, жив, – хором ответили крестьяне. – Но эти ублюдочные собаки Пацци, эти шлюхи, душегубы…
Они начали орать все вместе. Я расслышал «Убить всех предателей», «Папские солдаты из Болоньи», но уже скакал вперед, к воротам. Я разглядел людей на укреплениях и солдат, ошивающихся на дороге. Когда я подъехал, они встретили меня выставленными пиками. Для тонкостей времени не было.
– Я еду убивать Пацци! – проревел я с самым сильным своим акцентом гонфалона Черного Льва. – Пропустите меня, вы, суки! Palle!
И они пропустили без особого волнения. А почему нет? Если я друг, то прекрасно. А если враг – так я только что вошел на бойни и вокруг было множество жаждущих забойщиков. И как только я въехал через Порта Романа на узкие улочки Ольтрарно, стало ясно, что во Флоренции все очень и очень плохо.
Толпа пинала дверь нового палаццо на Виа делла Кьеза. Это было первое, что я увидел, потому что улицы от ворот и досюда оказались абсолютно пусты. Я проехал мимо, выкрикивая «Palle!» вместе с ними. Еще больше взбешенных мужчин и женщин на Пьяцца Санто-Спирито: они прижали двух молодых парней к стене церкви и колотили палками. Еще одна женщина спешила через площадь, держа тяжелый деревянный пест. Я не стал смотреть, что будет дальше, а рысью поскакал вперед через округ Дракона.
То, что в Галуццо начиналось как беспокойство, перерастало в холодный ужас – не за себя, а за Тессину. Она была женой Марко Барони, а Марко стал предателем. Я проезжал все больше домов с выбитыми дверями, с кровью, застывающей на их ступенях. Труп мужчины, хорошо одетого, но босого, валялся в канаве на полпути по Виа Маджо. Небольшие группки мужчин перебегали улицу передо мной. Я кричал «Palle!» всякий раз, как меня кто-то замечал. Я опоздал. Двумя днями раньше я бы все это остановил, но, впрочем, я же не поверил по-настоящему этому придурку Риарио, так ведь? Я приехал спасать Тессину от Марко, а не от… Лопнуло окно надо мной, и на миг в нем появилось лицо мужчины, залитое кровью, от него и разлеталось стекло. Пальцы другого мужчины впивались ему в щеку. Потом оба исчезли. Если я приехал спасти ее от этого, то не смогу. И ничто не сможет, уж точно.
