Я пнул лошадь, перейдя на галоп, и полетел, в громыхании железа по камню, по Виа де Гвиччардини. Но после семи лет перепархивания с места на место в искаженных, спутанных снах-картах о моем родном городе я был совершенно застигнут врасплох, когда передо мной встали первые здания на Понте Веккьо. Теперь я несся во весь опор – то, что нельзя было делать во Флоренции никогда, и от этого город становился еще менее реальным, потому что возможна ли Флоренция без ее законов и правил? И можно ли считаться флорентийцем, если ты соблюдаешь их? Перед мостом оказалось больше людей, вокруг бродили небольшие группы, некоторые кричали, другие просто были злы и странно растеряны. Я продолжал орать «Palle!», и вломился бы на мост, и проскакал бы по нему, но там, впереди и слева, стояла лавка. Лавка. Она врывалась в мои сны чаще, чем даже родной дом, – и вот она, ничуть не изменилась. Я увидел, и от потрясения у меня чуть сердце не остановилось, что вывеска по-прежнему гласит «Латини и сын». А под ней стоит Джованни, широко расставив ноги перед заваленной дверью, с большим мясницким ножом – нашим ножом, – лежащим на скрещенных руках.
Я резко натянул поводья, и лошадь встала на дыбы и заплясала вбок на камнях мостовой. Она потела и закатывала глаза, но мне все же удалось ее развернуть.
– Джованни! – крикнул я, спрыгивая с седла. – Джованни! Это я!
Джованни не рассмеялся недоверчиво, не назвал моего имени. Вместо этого он очертил ножом невысокую дугу и поднял его перед собой. Не раздумывая, я наполовину вытащил свой меч из ножен. Люди глазели, подтягивались к нам.
– Palle! – заорал я ему. – Palle, мать твою!
– Вон с моста, чертов дурень! – прорычал он, для убедительности поднимая тесак.
– Нет! Джованни, это я! Нино! Нино Латини! Ты что, не узнаешь меня?
– Пошел на хрен! Я серьезно!
Костяшки его пальцев побелели на рукояти ножа. Я так хорошо знал эту деревяшку: гладкая, как воск, и теплая под рукой.
– Это Нино! Я был в Риме… Посмотри! – Я сунул меч обратно в ножны. – Посмотри на меня!
Он прищурился, продолжая неподвижно держать между нами тусклую серо-голубую полосу металла. Потом она опустилась.
– Вот дерьмо! – выдохнул он. – Это Нино!
– Джованни, какого дьявола тут происходит?
– Происходит? Эти педерасты убили маленького Джулиано, вот что происходит!
– Джулиано…
– Де Медичи! Господи, Нино! Они повесили архиепископа Сальвиати, и Пацци, и… Синьория похожа на шест крысолова – столько трупов оттуда свисает.
– А Барони?
– Марко Барони? Без понятия. Я, правда, слышал, он был в соборе с Пацци.
– В соборе?
– Это случилось в соборе! Эти еретики, эти иуды…
– Боже мой! – Я шатнулся к Джованни, и он с лязгом бросил нож и обнял меня.
– Если бы только твой отец был здесь, – придушенным басом сказал он мне в шею.
Я разжал объятия и уставился на него, пот застыл у меня на коже.
– Что ты имеешь в виду? Где мой отец?
– Во дворце гильдии, конечно! В Беккаи.
– О Господи! Да, конечно же. Джованни, мне нужно ехать.
– Делай, что тебе нужно, малыш Нино. Сегодня все не так, все вверх тормашками. Добрых людей убивают, а вот теперь мертвые оживают.
– О чем ты? – замешкался я, садясь в седло.
– Ты мертв, Нино. Марко Барони убил тебя.
– Меня?
– Да, малыш. Марко убил тебя, но не прежде, чем ты проткнул его и убил этого сукина сына Корсо Маручелли. Все об этом знают. Мы все тобой гордились.
– Я думал, меня объявили предателем.
– Предателем? Нет! Бартоло… – Джованни умолк и обильно сплюнул. – Он уже начал мутить воду против «Palle». И заболел вскоре после того, как вернулся, что позволило мессеру Лоренцо побыстрее вышвырнуть его из Синьории. Вот почему Барони стали убийцами ради Пацци.
– Значит, все это время… А папа?
– Никколайо оплакивал тебя год. Он никогда не верил всему этому дерьму, ну, ты знаешь, раньше. Видишь? – Джованни указал на вывеску. – Если ты не призрак, то Бог тебе в помощь. И, Нино, очень плохо, что ты не прикончил этого ублюдка Барони, ага? Нет ни одной души в Черном Льве, которая не остановилась бы на минутку попинать труп этого жопомордого выродка.
– Сохрани тебя Господь, Джованни! Мне пора ехать.
К северу от моста мне пришлось вести лошадь шагом сквозь толпу, которая расступалась неохотно, раздраженно. Если бы я не выкрикивал девиз Медичи, то меня бы стащили наземь, потому что вокруг было море яростных лиц, а я слишком выделялся в этот роковой день. Целую вечность пришлось проталкиваться до Пьяцца делла Синьория. Она, разумеется, была заполнена народом, и над толпой поднимался странный шум: нестройный, не совсем человеческий звук, что-то между скрежетом цикад и грохотом черепицы, в бурю скатывающейся со старой крыши. В былые времена я уже видывал эту площадь настолько же полной, когда казнили какого-то несчастного ублюдка: толпа была спокойной или вялой, но сегодня она вскипала и утихала, накатывая на стены самой Синьории. А над всеми этими людьми – мертвецы. Вот они висят, двадцать или больше, из каждого верхнего окна, их лица и связанные руки уже раздулись и посинели. Над толпой качались головы, насаженные на острия пик, кабаньих рогатин и даже рыболовных острог, – и не только головы, но и ноги, половина торса с болтающейся рукой, согнутой и твердой. Я был уже почти на другой стороне площади, когда кто-то ткнул мне в лицо мертвой головой. Мгновение я смотрел в подернутые пленкой желтые глаза, на кровь, запекшуюся на щетине под носом. Я не узнал его – и должен ли был? «Palle!» – рявкнул я в распухшее ухо, и голова закачалась и продолжила свой путь.
Борго де Гречи была похожа на вздувшуюся реку, и мне пришлось пробиваться против потока разъяренных тел. Прошел, наверное, час, прежде чем я добрался до Виа деи Бенчи. Я теперь был дома, в округе Черного Льва, но, как и сказал Джованни, город весь перевернулся вверх тормашками. Ведь не могла же Флоренция так сильно измениться за семь лет? Я думал только об одном – добраться до палаццо Барони. Но все мои чувства сделались яркими, живыми, все во мне выискивало что-нибудь знакомое, приметы моего города: его запахи, звуки, цвет камней. Камни остались на месте, но запахи были неправильные. Там, где мне следовало проезжать сквозь волны баттуты, раскаленного сала и жарящейся говядины, я не чуял ничего, кроме остывших печей и пролитого скисающего вина. С ревом толпы, яростью и замешательством, сгущающимися в воздухе, Флоренция больше не была той, которую я помнил, – больше, но и меньше. Какой-то голос пилил меня: что, если я сделал что-то, разрушившее мой город, который я повсюду носил в себе? Что, если весь этот каннабис, бетель, все вино и влажные, липкие, как смола, объятия похоти убили его навсегда? Что, если город стал совершенно другим? Иначе как я мог быть здесь – и не здесь? И кстати, возможен ли мой город без готовящейся еды? Во всех моих снах и мечтах, во всех горячках, помутнениях и скитаниях я никогда не мог вообразить такого. Я проезжал по улицам, которые хорошо знал, и голоса были реальны, углы реальны, святые в часовнях реальны. Но никто ничего не готовил.
