Не разбудив храпящую женщину в своей кровати, я оделся как следует: в серую котту, дублет и штаны, натянул дорожные сапоги. Это заняло много времени. Возня с каждой ленточкой и кружавчиком казалась задачей, посильной только для маэстро Брунеллески, но в конце концов все получилось. Я сунул несколько пар исподнего и лучший дублет в кожаную сумку, с которой ездил в Ассизи. Ножи Зохана и его деревянная ложка в скатке; мои ножи. Книга рецептов Зохана и мои собственные заляпанные жиром поспешные заметки. Потом я достал рисунки Сандро из старого деревянного алтарца; Богоматерь убрал в сумку, Тессину завернул в несколько листов жесткого пергамента из письменного стола и спрятал под дублет. Под половицей, приподнятой мною месяцы назад, прятался мешок с золотом и серебром: там я хранил свое жалованье. У меня никогда не было времени сколько-нибудь заметно его потратить, и мешок оказался куда тяжелее, чем я ожидал. Я оглянулся на женщину.
– Просыпайся, – сказал я, мягко тряся ее. Она открыла мутные глаза. – Одевайся.
– Ты же не вышвырнешь меня на улицу? – проскрипела она. – Сейчас чертова середина ночи!
– Тебе нельзя здесь оставаться.
Женщина протерла сонные глаза, моргнула, увидела, что я одет, а с пояса свисают меч и кинжал. Это ей, очевидно, все объяснило. Без единого слова она скатилась с кровати и начала натягивать тунику и чулки. Когда она застегнула длинный неприметный плащ дешевой брошью, я порылся в сумке и вытащил добрую горсть монет. Пять дукатов – больше моего заработка за пять месяцев – и еще немного серебра и меди. Я взял женщину за запястье и высыпал деньги в ее ладонь:
– Возвращайся в Веллетри.
– Не будь идиотом, – ответила она, глядя на деньги широко раскрытыми глазами.
– Или еще куда-нибудь. Просто перестань заниматься этим.
– Я буду делать, что захочу.
– Да уж конечно.
Я повесил кошелек на шею, надел дорожный плащ и вышел из комнаты. Женщина последовала за мной, встревоженно озираясь. Как я и надеялся, все, кто не спал, собрались на кухне и разговаривали с графом Риарио. Мы выскользнули через дверь для слуг, мимо храпящего стражника, на улицу. Платная конюшня находилась к северу от нас, ближе к Пьяцца дель Пополо. Я взял ладони женщины в свои и крепко сжал их.
– Извини, – сказал я. – Мне очень, очень жаль.
Потом я бросился бежать. Я не остановился посмотреть, куда пойдет она: на восток, обратно в Монти к хозяину – может, в какое-то место получше, а может, и похуже. Я просто бежал, сумка колотила меня по спине, меч бряцал. А потом я скакал. В какой-то момент после восхода я остановил лошадь. Я оглянулся, но Рим уже утонул в дымке, и я увидел только пустые поля и цветущие деревья: розовый багряник и белый миндаль.
Я проехал еще немного, но тряский бег лошади приводил мои внутренности в расстройство. Нужно что-нибудь принять от этого, немного настойки мака… Я порылся в сумке, будто видя ее в первый раз. Ничего. Ни настоек, ни листьев, ни склянок с порошком. Я думал, что взял их. Должен был! Но где же они? Я рылся снова и снова. Ничего. Даже вина нет. Как я мог уехать без вина? Без каннабиса? Как, во имя Божие, я собирался доехать до Флоренции без орехов кола? Мой желудок екнул, и я остановил лошадь, соскользнул на землю и, перегнувшись пополам, принялся блевать в пыльные кусты шалфея у дороги.
Там я и стоял на коленях, пока лошадь не сунула мягкий влажный нос мне в ухо и не начала меня толкать, мягко, но настойчиво. К тому времени, как мне удалось взобраться в седло, я будто уткнулся носом в стену с яркой фреской. Пейзаж вокруг: деревья, развалины хижин, грачи – все было очень яркое и пульсирующее цветом, но совершенно плоское и нереальное. Чем пристальней я смотрел, тем менее плотным становился мир, и, если бы лошадь не взяла дело в свои руки, я бы, наверное, остался там до ночи. Но она все же двинулась на север. Убедившись, что могу удерживать свой желудок на месте, я пустил ее рысью: мои конечности едва шевелились, но у меня было ощущение, что надо спешить.
Вино, которое я пил, каннабис, мак и прочие снадобья, которые я себе прописывал, улетучивались. Разумеется: таков естественный порядок вещей. Но при обычных обстоятельствах я просто накачался бы опять. После столь беспокойного вечера, как Пиршество Тела, я бы постарался вооружиться против возможных треволнений дня всеми искусными средствами, какие только могут изобрести алхимик и аптекарь. Но теперь они выветривались – уже практически выветрились. Я не допускал этого многие месяцы.
И как это было разумно! Потому что мир вокруг был странно иным, не таким, как я его помнил. Ветер бил мне в лицо, заполняя нос и заставляя рыгать. Крики птиц, стук лошадиных копыт, болтовня и смех других путников на дороге грохотали в моей голове, будто мои барабанные перепонки были из меди. Мою кожу трепали крайности жары и холода, волосы казались проволокой, воткнутой в скальп.
Подъехав наконец к роднику, маленькой мраморной колонне с водой, струящейся из железной трубки, я принялся жадно глотать из сложенных ладоней, так что вода обожгла мне горло и заболели зубы. Но я все равно глотал, лакая, как мастиф, пока моя одежда не вымокла спереди. Вот странность: это оживило меня, хотя жидкость мучительно бурлила в моем желудке, словно расплавленное олово.
К тому времени, как я добрался до приличной деревеньки, моя голова чувствовала себя так, будто невидимый шип вставили в точку, где сходились три пластины черепа. Два горячих пальца засели под глазами, выдавливая их наружу. Горло горело, а зубы казались обломками льда. Желудок саднил, конечности болели, кожа истекала пóтом, хотя и была вся покрыта мурашками. Не будь мысли о Тессине где-то впереди, о Тессине в опасности, я бы свернулся клубочком под деревом и стал ждать конца. Это была единственная мысль, которую мне удалось удержать в голове с прошлой ночи. Тессина вышла замуж за Марко Барони. Марко, в своей безумной гордыне, заключил союз с Пацци и собирается выступить против Лоренцо. Если он преуспеет… Но как это возможно? А если он потерпит неудачу, Тессина будет запятнана его предательством. Ей не спастись от Медичи. Тревожился ли я за Лоренцо и его семью? Едва ли. В моем мозгу рисовалась картина тел, свисающих из окон Синьории. Я задираю голову посреди вопящей толпы и вижу там висящую Тессину…
После бесконечных миль я нашел трактир и убедил хозяина продать мне винный мех, который наполнил добрым белым вином, потому что не знал, попадутся ли на дороге еще родники. Я выпил кружку на пробу, и хотя оно жгло, словно пламень ада, по крайней мере, в моем черепе прекратился звон и грохот, а тело перестало потеть и успокоилось в ощущении некой вялой болезненной влажности.
Накормив и напоив лошадь, я поскакал дальше по пустынным землям. Поскольку фальшивая уверенность от снадобий улетучивалась, пустоту бросилась заполнять вина, а также, одно за другим, горькие осознания всех пятен, что я насажал на своей душе, всего эгоизма, всей гордыни и жадности.
Я решил ехать всю ночь, ради быстроты и поскольку сомневался, что усну, а если усну, то какие могут прийти сны? Но прямо перед тем, как солнце коснулось горизонта, я оказался на участке дороги, который выглядел знакомым. Сначала я подумал, что это галлюцинаторная работа моего измученного организма, но постепенно узнал этот камень, эту высокую изгородь из камыша. А дальше, прямо передо мной, открывалась тропинка, которая вела… Я попытался вспомнить. Старая женщина, добрая, славная старая женщина. Донна Велия. Я повернул коня, и мы сошли с дороги. Долина была такой же, как я запомнил ее: заросли тростника, стены, усеянные козами каменистые поля. И каменный домик. «Донна Велия!» – позвал я, чтобы не пугать ее. Света не было видно, и дым не шел из трубы, но у меня сохранилось воспоминание, что она задерживалась допоздна на верхних полях, так что я поторопил лошадь вперед, прямо к двери. Я привязал лошадь к старому персиковому деревцу и постучал в дверь. Постучал еще раз. Попробовал задвижку. Она застряла, потом подалась. Когда я толкнул дверь, петли зашатались, и я почувствовал, как гвозди ерзают и ходят в дереве. Я вошел.
