Галине прибились две женщины с петлицами фельдшеров ветеринарной службы.
– Ты знаешь, что теперь они с нами сделают? – спросила невысокая комсомолка с аккуратно заправленными под берет черными волосами.
– Догадываюсь… – тяжело вздохнула ее подружка, на ее не по-девичьи полной груди покачивался на цепочке значок «Готов к санитарной обороне».
– Пошли со мной… – таинственно позвала она подругу, а затем и Галину. Комсомолка показала конвоиру, что они отойдут в кусты по нужде. Тот кивнул и осклабился.
Колонна стояла, поджидая, когда подтянутся остальные пленные. А подружек все не было и не было. «Может, сбежали?» – с надеждой подумала Галина и пошла по чуть заметной тропинке, за ней двинулся и конвоир.
– О, шайзе! – закричал вдруг солдат, задрав голову на сосну. На одной, корявой сосне – ее ствол походил на лиру, висела на ремешке от планшетки чернявая комсомолка, неподалеку на другой сосне, тоже невысокой и как бы с приступкой для того, чтобы поставить ногу, вращалась на таком же ремешке ее подружка. Галина закрыла глаза и убежала в колонну. Вместе с покончившими с собой девушками немецкие солдаты принесли еще одно тело – пожилого красноармейца, повесившегося в том же лесочке с безмятежным названием Козлинка[18].
А мир вокруг сиял июньским солнцем, звенел птичьими голосами, и эта зеленая, журчащая, жужжащая и благоухающая жизнь совершенно не хотела вникать в человеческие трагедии, она цвела сама по себе. Природа быстро затягивала следы войны, словно ей было стыдно за безобразия порожденных ею людей. Подсыхала земля на братских могилах. Быстро впиталась в землю пролитая кровь.
Куковала кукушка. Аисты слетались на Бездонное озеро. А над Клепачами кружилось воронье. Поживы здесь было немало.
Глава тридцать шестая. На чердаке зельвинского морга
В последний день июня немцы вошли в Зельву. Им так понравился этот городок, что они включили его в состав Рейха, в землю Южная Пруссия. Теперь все, что было на западном берегу Зельвянки считалось Германией, а то, что на восточном – называлось на латинский манер: генеральный округ Белорутения, Слонимский гебит.
В Зельве ходили полноценные рейхсмарки, а через речку, в Слонимском гебите – оккупационные купюры. Но прозектора Янкеля Хацкелевича и его собратьев по крови это уже не волновало. По местечку прокатилась волна еврейских гонений, расстрелов, выселений, депортаций. Был сожжена синагога ребе Шмуэля.
Под Храмовой горой, когда там стоял артиллерийский полк РККА, красноармейцы строили полковой сортир. Вырыли котлован, но стройку не завершили. Этот котлован стал братской могилой для десятков зельвенских евреев, которых расстреляла на его краю «зондеркоманда».
В самый разгар погромов паталогоанатом Янкель Хацкилевич сбрил бороду и пейсы, переоделся, несмотря на жару, в солдатский ватник, который он притащил из разгромленного военного склада. В таком обличье он стал похож на заправского деревенского жителя. Закинув за плечи солдатский вещмешок (тоже из этого же склада) с хлебом, консервами, сахаром, он огородами да кладбищем пробрался к пустовавшей больнице. Оглянувшись по сторонам, забрался по приставной лестнице на чердачок своего морга, втащил за собой стремянку и надолго там спрятался. Люди боялись морга и никогда не заглядывали в этот мрачный уголок больничного двора. Внизу, в прозекторской, лежал пук солдатских шинелей, который Янкель тоже притащил с мельницы. В кирпичном здании мельницы «советы» устроили вещевой армейский склад, там всегда ходил часовой. Но на третий день войны про склад забыли, часовой сбежал, и местные жители быстро управились с военным добром. По домам разносили связки сапог, зимних шапок, ватников, шинелей, гимнастерок, шаровар, ремней, плащ-палаток, вещмешков… Как они сейчас пригодились, эти шинели! Янкель устроил из них ложе на чердаке и спал под ними. Днем он поглядывал в маленькое круглое оконце во двор больницы. На второй день своего переселения он увидел, как через больничный двор бежит обезумевший раввин, таща за руку свою племянницу Цилю. Они явно от кого-то спасались, и Янкель поспешил им на помощь. Он спустил лестницу, слез по ней и бросился к бегущим:
– Сюда! Сюда! Сюда! – махал он рукой ребе, и тот помчался к нему. Один за другим они быстро влезли на чердачок морга, закрыли дверку лаза и затаились. Ребе и Циля лежали на шинелях и не могли отдышаться, а Янкель занял свое место у оконца, как машинист в паровозной будке. Во двор вбежало четверо незнакомых парней с лопатами и топором. Янкель подумал сначала, что это строители, но тут же понял, что ошибся. Это были те, кто гнался за Браверманами. Погромщики растеряно ходили по двору, заглядывая в самые заброшенные его уголки. Потом пошли шарить по кабинетам и палатам, вынесли бормашину, два рукомойника и медицинскую кушетку. Это их отвлекло от кровожадных планов. Они постоянно крутили педаль бормашины и резвились как дети. Потом и вовсе ушли, прихватив добычу.
Ребе наконец пришел в себя и стал рассказывать, как ужасно началось утро. По их Ружанской улице прошла банда литовско-украинских волонтеров, которые приехали в Зельву помогать немцам. Литовцы выгоняли из домов евреев, загоняли в автофургоны, крытые брезентом и куда-то увозили. Конечно же, на расстрел, не к себе же в Ковно? Потом они подожгли синагогу, и ребе Шмуэль понял, что добра не будет и бросился через проулки в дом Браверманов на Волковысской. Навстречу ему выскочила зареванная Циля, и они вместе бросились куда глаза глядят, лишь бы подальше от бандитов. Циля успела прокричать ему по пути, что Йосю убили прямо в прихожей – он открыл им дверь… Ее пытались изнасиловать, но отвеклись на старшую сестру, и она убежала.
Янкель слушал рассказ с болью в сердце.
– Ребе, может, вы хотите выпить? У меня есть шпирт.
– Я не пью шпирт.
– Я тоже не пью шпирт. Но я разбавляю его водой, и получается неплохой «бимбер».
– Ну, если только так. Для снятия нервов.
– Циля, вам тоже нужно снять нервы. Так нельзя, как вы переживаете.
Циля подавленно молчала.
– И перестаньте все время вспоминать. Так нельзя. Вот выпейте. Это лекарство.
Циля послушно приняла из рук Янкеля кружку с разбавленным спиртом. Выпила.
