прожила еще полгода на питательных смесях. На Новый год, совсем впав в детство, стянула со стола любимую конфетку с орешками — и пищевод забился окончательно. Она впала в кому и лежала неподвижно. В больницу ее отвезли уже без сознания. Она стала похожа на птичку. На умирающего птенчика. Из-под истонченных век светились ее потухающие глаза. И во мне вместе с ней умирала в который раз душа. Последняя из рода Парландов[653] в России, Майя ушла в свою последнюю экспедицию в феврале. Когда поп отвернулся, я незаметно положил под саван тетрадку стихов Генриха.
Потом мы продали дом. Я уехал из Куоккалы. Я осиротел. И когда мне очень плохо, я слушаю свою душу. И в ней живет моя Анима — Майя. Свет ее бесконечной любви отражается от стенок предсердий, как лазерный пучок фотонов в рубиновом кристалле, и рвется наружу, иногда опаляя и обжигая родных людей. Майя, ты прости меня. Не смотри с укоризной. Я стал лучше с тех пор и немного умнее. Ты же именно этого хотела!
РЕКИ ВАВИЛОНА
By the rivers of Babylon, there we sat down…
Oднажды приятелю достались билеты в театр «Ленком»[654], причем в директорскую ложу на премьеру. Давали какую-то несусветную чушь про любовь, комсомол и весну. Это был 1978 год. Мы пили в ложе лимонад, заедали эклерами и поглядывали на сцену. Там все было богато: крутились декорации, мелькали огни, артисты волнами выплескивались к рампе и откатывались назад, говорили какую-то хрень в зал, стреляли из наганов и размахивали флагами. Проработав к своим семнадцати годам два года актером-юнгой на сцене взрослого театра-студии, я вполне мог оценить и замысел режиссера, и работу приглашенного хореографа, и даже усердие мастера по свету — все было на уровне. Кроме самого главного: спектакль был вообще ни о чем, и именно поэтому режиссер задействовал всю сценическую машинерию, на которую ЦК ВЛКСМ явно не пожалел денег. Приятель мне говорит:
— А представь, что на сцене сейчас Boney M.!
Я легко представил: три черные красотки в расшитых блестючками блузках и Бобби Фаррелл[655], танцующий, как мотылек летает, в белых джинсах клеш, с копной на голове, как у сенаторши Петренко[656], только не из пластика. Ох, как хотелось!
— Не, — говорю, — на фиг Boney M.! Пусть лучше The Beatles! Прикинь, а ведь кому-то повезло в жизни!
И видели же люди живых битлов, на концертах были. Вот же повезло! Хотел бы я увидеть Маккартни и пожать ему руку. Почему-то мне казалось, что Пол должен протягивать не правую руку, а левую, он ведь левша. И я даже внутренне замешкался: а какую руку я бы протянул ему в ответ? Правую же неудобно, а левую — нелепо. Так мы и досидели тот спектакль, завороженно глядя на крутящуюся сцену и раскрашенный светом дым, в котором, как личинки в коконе, шевелилось что-то комсомольское, завораживающее красотой и непонятностью, инстинктивно отталкивающее, но восхитительно загадочное.
Когда шли через Александровский парк, растопыривший сирени, к «Горьковской», приятель рассказывал, что Boney M. совсем недавно приезжали в Москву и несколько дней подряд выступали в Кремле. И на концерте был его, приятеля, дядя, работавший в Москве в Министерстве культуры шофером. И дядя после концерта пробрался за кулисы, махнув красной министерской коркой перед носом охранников-гэбэшников, чтобы попросить у Boney M. автограф. И даже зашел в гримерку, где был накрыт стол с русской водкой и икрой. И сам Бобби Фаррелл налил ему рюмку водки и подарил пластинку с автографом! А потом вся четверка напилась в стельку и их охранники на руках выносили в правительственную «Чайку», чтобы отвезти в отель.
Я не верил, конечно. Хотя… А вот бы мне оказаться за столом с Boney M. И поговорить с Фарреллом. Он бы сказал своим баритоном: «Я пью за мистера Запольского!» И от него бы пахло одеколоном с запахом цветущей после дождя сирени в белой ленинградской ночи. И запрокинул бы рюмашку, встряхнув копной волос, изогнувшись и почему-то отряхнувшись, как болонка после купания в ванной. А Лиз Митчелл[657] положит мне на плечо шоколадную руку и поцелует в щеку. И от нее пахнет тоже цветами и немного перегаром. Ох, тут у меня, конечно, в животе бабочки бы защекотали крылышками, если бы я был женщиной. Но бабочек не было, а произошло совершенно другое явление, более свойственное семнадцатилетнему балбесу: у меня чуть не лопнули джинсы. Белые, расклешенные, купленные на Галере у фарцы за семьдесят рублей. Ох… В ту ночь мне снилась Митчелл. О да, это была страсть! Кстати, тогда я водку не любил, еще в пятнадцать лет отравившись на послепремьерном банкете в театре, на котором тетки-актрисы все пытались меня, исполнителя роли сына полка, напоить и накормить баклажанной икрой. Так я в облеванной гимнастерке с ефрейторскими погонами и бутафорской медалью «За победу над Германией» на груди был доставлен домой в такси в бессознательном состоянии. С тех пор ненавижу баклажанную икру, да, в сущности, и водку, и солдатскую форму, и георгиевские ленточки, и остальную дурь. Но речь не об этом, речь о Boney M.!
Прошло восемь лет, и я оказался первым журналистом в СССР, взявшим интервью у Маккартни для ленинградской «Смены». И потом, когда после концерта на банкете меня представили сэру Полу и он протянул мне руку, то оказалось, что это именно правая. Крепкая, мускулистая рука с мягкими пальцами. Обычно у музыкантов пальцы на правой руке мозолистые, как у стеклодувов, а у него — нет. Но как-то я не обомлел от восторга. Так устроена жизнь — когда ты видишь воочию человека-легенду, происходит расщепление: человек остается, а легенда отходит куда-то, отделяется, как душа от тела. Слетает красивая упаковка, и остается только то, что было внутри. В этом есть что-то от убийства. Или суицида? Иногда бывает безумно жаль улетевший в никуда ореол славы. Перед тобой просто усталый чел, улыбающийся красивыми фарфоровыми зубами цвета сантехники в уборной люкс-отеля. Потом, когда и мне придет время ставить виниры и мосты, я скажу ортодонту: делай белые, безо всяких подкрасок-прожилок. Чтобы одарять своей улыбкой незнакомых, которые смотрят на тебя как на звезду. И ждут от тебя чего-то такого, чего у обычных людей не водится. А ты такой же, как и все, — замотанный и загнанный, мучимый своими комплексами и проблемами, а порой и с бодуна. И за гримом и пудрой — уставшая
