I
В новостях передали, что начался троллий гон, поэтому вечером я остался дома. Тролли всегда идут по проспекту Якова Брюса. Здесь шестиполосная проезжая часть и широкие тротуары. Семнадцать лет назад, когда люди, напуганные первым гоном, сбрасывали квартиры за бесценок, я приобрел шикарный пентхаус в жилом комплексе по нечетной стороне проспекта. Люблю нечетные числа, и смотреть на троллей.
Сегодня квадратный метр жилья в этом районе уверенно пробивает потолок в семьдесят тысяч драхм. Как только народ смекнул, что тролли относительно безобидны, цены на рынке недвижимости сразу рванули вверх. Сделка по продаже моей берлоги займет едва ли часа два, со всеми формальностями, а вырученных денег вполне хватит, на приличный остров в Карибском бассейне. Потенциальные покупатели только что под дверью у меня не спят, а мировой курс драхмы, как никогда высок… но я купил квартиру не ради инвестиций. Если у тебя есть жилье в таком городе, как наш, значит тебе это для чего-то нужно – случайные люди в Бограде не приживаются. К тому же, мне действительно нравятся тролли.
Первые всегда появляются по весне, ближе к маю. Одиночки, таких я называю разведчиками. Позже пойдут небольшие стаи, три-четыре особи, но в начале гона правило простое: один день – один тролль. Не знаю, с чем это связано, да и никто не знает. Даже местные светила науки, в лучшем случае мямлят что-то про нестабильность портала. Может так оно и есть. А может сначала действительно идут разведчики - для троллей прогулка не всегда заканчивается успешно.
Как-то мне довелось наблюдать стаю из восьми голов – фееричное зрелище. Стекла тряслись и дребезжали, ломкими серыми льдинами вскрывался асфальт, визжало сминаемое железо неубранных машин и фонарных столбов. Громыхая, молчаливо толкаясь и походя проламывая стены, стая перла на север, к вертикали алого зарева, вспоровшего ночь на окраине города. Проспект корежило от ужаса все пять часов, до самого рассвета, а утром, на радость горнодобывающим компаниям, оказалось, что до портала добралось только трое.
Нынешний тролль оказался подростком – угольные пласты на морде чернели назревшими угрями. С годами внутренние процессы превратят их в морщины алмазных нитей, но и без них любая особь, это кладезь редкоземельных металлов. Ростом едва ли выше шестидесяти метров: острая, похожая на сломанный пень голова как раз проплывала в моем окне. Тяжелые грубые лапы тролля по-обезьяньи свешивались ниже колен, безвольно колыхались из стороны в сторону. От мерной поступи великана испуганно вздрагивали стены домов, и стонало дорожное полотно. Непритертые суставы яростно скрежетали, засыпая шоссе раскрошенной породой.
С началом гона Боград спешно гасит огни на проспекте Якова Брюса. Электростанция, питающая район, просто обесточивает всю ветку, во избежание случайностей. Люди поняли, насколько тролли не любят свет, только после череды смертей и разрушений. На пересечении с Лесной улицей стоит девятиэтажный дом с фактурной дырой от многотонного кулака. Ее не заделывают на радость туристам и в назидание потомкам.
К счастью, я прекрасно вижу в темноте. Скрывая ладонью огонек сигареты, я любуюсь угловатыми контурами разведчика. Когда идут тролли, я могу не спать ночи напролет. Тролль идет из неведомого ниоткуда, в неведомое никуда, старательно перенося чудовищный вес с одной ноги на другую. Живая скала, ходячая шахта, напичканная драгметаллами. Их безудержная миграция, улиточно-медленная, неотвратимая, как горный камнепад, приводит меня в состояние медитативной расслабленности.
Туристов на это событие не пускают уже лет восемь, с того памятного случая на Лесной, когда один идиот протащил с собой камеру с профессиональной фотовспышкой. Проспект пуст. Большинство жильцов на время гона съезжают из квартир. Остальные прячутся в дальних комнатах, опустив жалюзи и задернув плотные шторы.
Виски в бокале позвякивает охлажденными камнями. Сигарета прячется в кулаке. Даже сквозь мягкий диван я чувствую, как трясутся перекрытия. Нереальное каменное создание тяжело вышагивает по проспекту имени мертвого мага. Из глубины комнаты, скрытый темнотой, я слежу за троллем, но мне кажется, что минуя окна, он смотрит мне прямо в глаза.
II
Сколько Гор помнил, мать никогда не злилась. Попросту не умела. Она была самым кротким человеком из всех, что он знал. Самым кротким из всех, что знали его друзья. На ее фоне даже уличные проповедницы учения Христова казались злобными желчными тварями. Мать не пререкалась, не бранилась и никогда не повышала голос. Кроме трех случаев. Каждый из них Гор запомнил на всю жизнь.
Первый, подернутый дымкой забвения, сохранился нечетко, как и все детские воспоминания. Я хожу, я говорю. Я рисую. Я боюсь своей матери. Воспоминание напоминало рдяный пульсирующий ком, мечущий гнутые стрелы электрических разрядов. В нем в равной степени перемешались ужас перед единственным родным человеком и тихое в нем разочарование. Спустя годы детали отказывались проясняться, зато причина по-прежнему горела сигнальным флажком – опасная тема, табу! Так Гор узнал, что об отце говорить нельзя.
Случай второй оставался в памяти ярким и свежим, и грозился оставаться таковым до конца дней. В конце концов, это случилось какие-то пять лет назад. Гору тогда стукнуло тринадцать, и, как всякий мальчишка, проходящий через этот глупый упертый возраст, он решил зайти за флажки, просто, чтобы проверить, что будет. Он не совался туда десять лет. Десять лет держал язык за зубами, хотя желание знать сводило его с ума. Он просто захотел проверить пределы материнского терпения и окончательно уяснил, что оно не безгранично.
В тот день в их доме звенела битая посуда и с грохотом переворачивалась мебель. Мать – обычно хрупкая, бледная, словно выточенная из куска сахара, превратилась в растрепанное чудовище, пунцовое от прилившей к щекам крови, трясущееся от гнева. Дважды в их дверь колотились соседи снизу, ломкими перепуганными голосами угрожая вызвать полицию. Правда угрозы свои они так и не выполнили.
К тому времени, как мать закончила, ни одна вещь, которую можно было разбить, не осталась целой. Даже оконные стекла ощетинились тонкими иглами осколков. На кухонной двери остались глубокие шрамы от мясницкого тесака, а на бескровных щеках Гора багровели отпечатки тонких женских ладоней. Так Гор закрепил знания о том, что об отце говорить нельзя. Совсем.
Третий случай происходил прямо сейчас, отпечатываясь в памяти, как отпечатываются в мокрой глине рифленые подошвы туристических ботинок. Глубоко, четко, на века. Глина высохнет, и след сохранится, долгие годы спустя напоминая о том, кто его
