придёт холод, захочется спать…
Ему только было жаль Рэя, который должен будет его «найти».
А ещё… ещё ему было жаль себя. Сейчас, в эту минуту, он так отчётливо ощущал каждый удар своего сердца и будто бы со стороны слышал каждый вдох и выдох. Он был таким… живым, что было страшно представить, что очередная попытка убить самого себя должна кончиться удачно. Плач, отпечатавшийся в памяти каждой нотой, вдруг приобрёл пугающий оттенок.
– Я могу этого не делать, – прошептал вдруг Эосфор, поднимая взгляд, глядя на самого себя в зеркало. – Я могу… могу жить, – фраза, что он обронил, всплыла в памяти – желания жить у него как раз и не было. Но не было и желания мучительно умирать. – Он не убил меня. Я могу вызвать полицию, врачей, написать тому журналисту… – когда он произносил это вслух, слова звучали очень глупо. Откуда ему знать, что Годфри не запер свой кабинет? Лично он этого не делал, но мог приказать кому-нибудь, той же Аманде, например. Если кабинет заперт, если заперты все комнаты на этаже – что ему делать? Где взять компьютер или телефон, чтобы вызвать помощь? У него было всего двадцать минут до того момента, когда в эту ванную комнату должен был заглянуть младший брат. Разве возможно на инвалидной коляске успеть обыскать все комнаты в этом доме за такое время? К тому же, он не сможет быстро подняться по лестнице наверх, даже если скатится вниз по пандусу. Руки у него явно недостаточно для этого окрепли. Доступное пространство, в общем-то, ограничено одним этажом.
А если кто-то остался дома? Что, если где-то рядом не только Рэй, который, может, закрывает сейчас ворота, или удаляет последние улики с компьютера отца, но и младшие девочки, которым строго-настрого запретили помогать брату? И что, если они, увидев, что Лукас покинул ванную, сообщат об этом кому-нибудь – то есть, вряд ли они бы поступили так с ним, конечно, но…
Знать бы, кто тогда плакал. Кто осмелился выступить против Годфри, пусть и на секунду. Кто мог бы ему помочь… Вот только если всё же они рискнут – что будет с ними, и что будет… с Хлоей?
Эосфор почувствовал, как сердце снова замерло на секунду, когда он подумал о девушке. Вот уже второй раз он сидел тут, держа острый предмет, и собирался спасти её – как угодно, хоть ценой своей жизни. Два дня назад это были обычные маленькие ножницы, которыми Лукас пытался вскрыть дверь, а теперь – лезвие, которое ему дали, чтобы он попытался обезопасить её. Харрис тогда испугалась, когда увидела кровь – попыталась остановить его, отговорить, решив, что он хочет покончить с собой. Теперь её рядом не было. Но в памяти навсегда осталось это приятное чувство, когда девушка обняла его, искренне радуясь тому, что он в порядке. Что он даже больше, чем в порядке – раз уж его ноги вновь обретают чувствительность. У него тогда даже едва затеплилась надежда на лучшее будущее, на то, что он получит шанс быть с ней – и его отняли, едва кто-то это понял.
Впрочем, сегодня по реакции Хлои стало ясно: даже если бы он выбрался и выздоровел, вряд ли она стала бы даже просто с ним общаться после этого. Она очень легко бы о нём забыла – у неё была профессиональная привычка легко отказываться от людей, в чьи души она смогла влезть, чтобы прибраться там.
И Эосфор, доктор ясно дала ему это понять – был просто очередной тёмной комнатой, куда она отважно вошла, чтобы включить там свет.
Но это неважно. Как неважно и то, что Лукас к ней на самом деле чувствовал – гораздо важнее, на что он готов, чтобы защитить её. Осталась Харрис в стране или нет – мелькнула мысль, что он, на самом деле, всё ещё ждал её появления, – она могла быть в опасности в любом случае. Годфри был способен дотянуться куда угодно, если был в отчаянии. Получается, сейчас только Лукас мог выдать местоположение Хлои, которая являлась последним свободным свидетелем деяний его отца. Вряд ли он поверил, что девушка ничего не знала – значит, захочет её найти. И если его упустит полиция…
Эосфор не был уверен, что выдержит пытки, которым Годфри может его подвергнуть в надежде выяснить, где находится доктор. Он может сломаться, рассказать про билеты в Лондон, даже не запомнить этого – и Хлоя погибнет из-за него.
А если даже чудом спастись, выбраться отсюда – что дальше? Что ему делать?
Конечно, он будет ценным свидетелем против своего отца – если его не засунут обратно в психушку, ведь никто ещё не аннулировал его статус психически больного. Но когда всё кончится, уляжется шумиха – что будет дальше? Какой ад ему придётся пройти во время этих расследований и судов, и что делать, когда его вышвырнут из больницы? Даже пережив судебный процесс, засадив своих мучителей за решётку, он в итоге останется один – беспомощный, жалкий, вычеркнутый из наследства. Он должен будет приползти к Мойре, которой достался его клуб, и попросить её приютить его. И что, висеть на шее всю жизнь? Кто сказал, что она захочет с ним возиться?
Выбор, по сути, стоял между жалким подобием жизни никому не нужного инвалида и надёжной защитой девушки, которая была ему дорога. Только покончив с собой, он мог защитить её от вездесущего отца. В конце концов, его бы всё равно убили – замучили бы до смерти, заставляя рассказать, где она прячется. Или прикончили бы в больнице, чтобы не дать сказать лишнего на суде.
В возможном спасении не было никакого смысла. Он больше не хотел боли. Он больше не хотел страха.
Лукас глубоко вздохнул, будто стараясь остудить так отчаянно и быстро колотящееся горячее сердце, что снова умоляло его передумать. Заставив замолчать самого себя, собственные чувства, чуть подался вперёд и открыл в низенькой раковине кран. Включил тёплую воду, заткнул слив, чтобы набиралась до краёв.
– Всё правильно, – голос был таким слабым, одиноко звучащим в пустом помещении. Но больше утешить было некому, и уже не стыдно за разговоры с самим собой вслух. – Не надо бояться, – Эосфор закусил губу, наблюдая, как вода быстро наполняет раковину, отнимая у него последние секунды жизни. – Доктор начнёт жить нормально, – скользнул пальцами по крану, подобрал лезвие, – вместо меня.
Не закрывая глаза, не отворачиваясь, не делая трагических пауз, Лукас решительно провёл лезвием по левой руке. Глубоко, не
