Они, да еще Галинка Лиз, Йозеф Берглунд и Алекс Вайнфельд – наши гости на скромном свадебном обеде, для которого мне удалось снять единственный стол у окна в маленьком ресторане «Глюнтен».
Пройдет немало времени, прежде чем мы наскребем денег на поездку в Канаду, но и тогда свадьба в синагоге не состоится. Мы по-прежнему в гражданском браке. Нина смеется надо мной, когда я без конца повторяю, что хочу венчаться у раввина. Она говорит, что мы уже стары для этого, что у нас взрослые дети и внуки. Но теперь она уже согласна на брак в синагоге, правда, не раньше, чем на нашу золотую свадьбу, в 1999 году.
Но пока еще на дворе осень 1949 года, после которой наступит необычно холодная и снежная зима. Еще до рассвета Нина, утопая в снегу и плача – улицы Уппсалы еще не успели очистить – бредет к вокзалу. Пару раз я хотел поймать такси, чтобы Нина не промочила ног – но на такси у нас нет денег.
Несмотря ни на что, мы не завидуем нашим друзьям. У многих есть машины – подарки родителей, кто-то ездит на мотоцикле. Конечно, удобно иметь машину, мотоцикл и собственную квартиру, но это не самое важное в жизни. Если не коситься каждую минуту на то, что имеют другие, можно довольно долго обходиться очень малым и быть вполне довольным – важно не терять веру в будущее.
У нас дома всегда есть запасы спагетти и риса, бульонных кубиков; они очень вкусны, особенно – когда голоден. В хорошую погоду мы гуляем по вечерам, прижавшись друг к другу так, что люди на нас оглядываются.
Иногда мне приходится объяснять, почему я не получил кандидатский диплом – собственно говоря, я и сам не знаю почему. Мысль эта постоянно сидит в голове – почему именно я?
В один прекрасный день Нина спрашивает меня, не возражаю ли я, чтобы она пошла в иммиграционное ведомство – она собирается объяснить им, что я ничего плохого не сделал. Я уже успел забыть об этом разговоре, когда Нина через несколько недель рассказала, что ей удалось попасть на прием к начальнику управления Виману, они разговаривали целых полчаса, он слушал очень внимательно и заинтересованно и заверил, что сам займется моим делом – хотя никаких обещаний не дал. Надеюсь только, что Нина не расплакалась во время этого разговора. Ни сам Виман, ни молодой чиновник, присутствовавший при разговоре, не сказали ни слова о том, почему вопрос о моем виде на жительство бесконечно затягивается, почему мне нельзя жить в Стокгольме и почему я не могу получить кандидатский диплом.
В конце ноября Даг приглашает нас провести рождественские каникулы в его доме в Хюдиксвале. Впервые нас пригласили в шведский дом – для нас эти чудесные две недели были как целебный бальзам.
Нас приняли, как самых дорогих гостей, кормили замечательно вкусной едой, мы чувствовали себя так покойно и легко, как никогда – или просто уже забыли, что так может быть. Самое главное, что мы погрузились в атмосферу человеческого тепла и заботы – мир вновь заиграл всеми красками.
Нина составляет компанию хлопотливой фру Халльберг, посвящающей все свое время заботам о нас – ей почему-то постоянно кажется, что еды не хватит. С ними младшая сестра Дага – похоже, им есть о чем поговорить. Мы беседуем с Дагом и его отцом – почтенным доктором Халльбергом – спокойным и уверенным господином с неправдоподобно большими ушами.
Мне очень неудобно, что Нина как-то после ужина, когда мы все расположились в удобных кожаных креслах, начинает разговор о моем виде на жительство. Но Халльберги неожиданно проявляют живой интерес, и тогда я рассказываю все сам – и о том, что мне не выдают кандидатского диплома, и что мне почему-то нельзя жить в Стокгольме. Все это, по моему мнению, несправедливо. Правда, я ни слова не говорю ни о том, как Нина плачет по утрам по дороге на вокзал, ни о том, что у нас просто не хватает денег на ежедневные поездки. Я рассказываю о мучительном ожидании какого-либо решения, о том, что никто не дает себе труда рассказать, в чем, собственно, дело, перечисляю список моих «прегрешений» против шведского общественного устройства. Для меня это большое облегчение – иметь возможность рассказать кому-то о своих мытарствах, не боясь быть заподозренным в чем-то. Наоборот, Халльберги возмущены, они считают, что это, наверное, какая-то ошибка – и госпожа Халльберг в нашем присутствии спрашивает мужа, не может ли он чем-то мне помочь.
Доктор Халльберг – заведующий хирургической клиникой в Хюдиксвале, весьма высокопоставленная фигура в шведской иерархии сороковых-пятидесятых годов. Халльберг приглашает домой своего хорошего знакомого Лемана, директора одного из крупнейших предприятий региона.
Фру Халльберг ставит на стол свежеиспеченные, еще теплые булочки, бутерброды, чай и кофе. Леман, похоже, уже заранее знал, о чем пойдет речь – он сразу начинает расспрашивать меня, как развивалось мое дело в иммиграционном управлении, получил ли я какое-либо объяснение задержки – нет, конечно, не получил, об этом и идет речь. Леман расспрашивает меня очень участливо, но от комментариев воздерживается. Только потом Даг рассказал мне, что его отец и Леман договорились, что они попробуют вместе вмешаться в мое дело. Он радовался, как ребенок – наш прелестный друг Даг Халльберг.
После поездки в Хюдиксваль нам полегчало. Нина уже не плачет по дороге на вокзал – может быть, потому, что после Рождества перестал непрерывно валить снег, а может быть, и от сознания, что у нас есть друзья, они верят в нас и пытаются нас поддержать, используя все свое влияние – по крайней мере, в Хюдиксвале. Мы уже не чувствуем себя заброшенными.
В начале марта я получаю по почте два коричневых конверта – мне разрешено жить в Стокгольме, и мой вид на жительства продлен на три месяца – дольше, чем обычно. Я не знаю, что сыграло роль – вмешательство директора Лемана и доктора Халльберга или длинный разговор Нины с начальником иммиграционного управления Виманом. Может быть, и то и другое, а может быть, какая-то третья причина, о которой я и не подозреваю. Как бы то ни было, мы наконец можем переехать в Стокгольм.
Сейчас, спустя сорок шесть лет и уже несколько лет после крушения Советского Союза, довольно трудно понять действия иммиграционной службы в отношении меня. Но это было самое начало холодной войны, время судов над настоящими и выдуманными шпионами и парализующего ужаса перед коммунизмом. Этот ужас, как лесной пожар, охватил все демократические страны, в результате чего пострадало множество невинных людей. Это было начало так называемого маккартизма в Соединенных Штатах – мрачный
