Смута, стало быть.
Грядет.
Погано… оно-то, конечно, кому война, кому и мать родна, только большей части люда торгового она во вред идет. А Кельм полагал себя человеком не только и не столько рисковым — все ж в Арсинор не всякий норманн торговать решится, — но и разумным. Да, со смуты можно неплохо заработать, скупая за бесценок чужое имущество, но дальше-то что?
Люд, которому иноземный товар без надобности, ибо кто будет гребней черепаховых искать, с голоду помирая?
Нет, даром, что ли, он годами связи налаживал? Сыновей воспитывал, с детьми гильдейных знакомил? Даром, что ли, из шкуры вон лез, чтобы своим если не стать, то хотя бы значиться? Вон и старшему невестушку просватал, за которой поместье дадут, а с ним и долю в новой царской затее, прибыли немалые сулящей? Нет, смута новая Кельму без надобности.
А вот разговоры пригодятся.
И он своею ручкой наполнил граненую стопку.
— Да поверь, — приказчик ткнул тоненьким пальчиком седовласого мужика, видом мрачного, строгого, — еще немного, и за твое зерно никто и копейки не даст…
Мужик хмурился, мял картуз, но на цену соглашаться не спешил.
— Разве не знаешь, что в городе творится? Тут скоро не до зерна будет… — Приказчик смахнул пот со лба. — Небось как пойдут воевать…
Мужик махнул рукой и картуз нацепил, попятился, потянул за повод мохнатую лошаденку.
— Куда?! — взвился приказчик.
Задержать его не пытались. И только удивился Пахомка, завидевши в воротах еще с десяток обозов. Удивился и уверился, что правильно поступил: оно-то как еще повернется, неведомо. А зерно… что зерно, оно в селе обузой не станет.
Надо будет только проверить батькины захоронки, а то, и вправду, коль воевать пойдут, то и грабить станут.
ГЛАВА 46
Переселили в комнаты преогромные, но не сказать чтобы уютные. Вытянутое помещение с одним окном и стенами, обтянутыми бледно-лиловой дама, которая, правда, гляделась более серой, нежели лиловой. Вдоль стен стояли скрипучие кровати с пыльноватыми матрасами.
Одовецкая села на ближайшую и подпрыгнула несколько раз, прислушалась.
— Ничего, — сказала она, чихнувши, — жить можно…
Таровицкая покрывало пальчиком тронула, будто проверяя на крепость. Вздохнула:
— Я вот как-то…
— В монастыре похуже было. Тут хотя бы не дует. — Одовецкая подошла к окну и взобралась на низкий подоконник, уселась, положивши рядышком и еженедельник, и перо дареное. — Надеюсь, никто не храпит.
Лизавета почему-то покраснела.
Она не храпит.
Честно.
Сестры бы сказали, и… и вообще ей делить спальню с другими приходилось, пусть в нынешней и с полдюжины кроватей стояло, но одну уже заняла Снежка, которая просто вошла в комнату, огляделась и поставила ридикюль на пол.
Следом и Авдотья явилась.
С ящиком.
В ящике обнаружилась пара револьверов, которые донельзя заинтересовали Таровицкую.
— На заказ?
— А то! — Авдотья достала один и протянула. — Папенька выбирал… на редкость удачные вышли.
Револьвер гляделся махоньким и совершенно несерьезным, этакою игрушкой с перламутровыми щечками.
Лизавета же распахнула шкаф.
В комнате стояло их два, оба преогромные, глубокие и темные, показалось даже, что в этаком не то что прятаться, жить можно. Лизавета постучала по стенке, прислушалась…
— Тут тайных ходов нет, — заметила Таровицкая.
— А где есть?
Она пожала плечами и ответила:
— Где-то точно есть… дворец — место такое.
— Неспокойно. — Снежка закружилась, руки расправив.
— Вот только здесь нам призраков и не хватало… — пробурчала Одовецкая, повернувшись к стеклу.
— За тобой стоят… — голос Снежкин звучал тихо, и кружилась она с закрытыми глазами. — Идут вереницей, кровью связанные, вьется дорога мертвых, зовет, а уйти не позволяет. Она говорит, что не хотела зла… она говорит, что все должно было быть иначе…
— Кто? — Одовецкая стиснула кулачки.
— Не знаю… у нее твое лицо, а у него глаза пустые… он злой-злой… странно так… такие, как вы, злыми редко бывают. — Снежка остановилась, разглядывая Одовецкую с немалым интересом. — Он их всех и держит… а еще другой, который души собирать умеет. Мне их не дозваться, сила не та…
— А что вы тут делаете? — поинтересовалась бледненькая девица, заглядывая в комнату. Она вошла бочком, к стеночке прижимаясь, будто не до конца уверенная, туда ли попала и надобно ли ей было вовсе попадать в место столь подозрительное.
Девица была… знакома?
Пожалуй.
Лизавета вглядывалась в круглое это личико с остреньким подбородком, с глазами преогромными, синющими, пытаясь вспомнить, была ли она средь конкурсанток. Конечно, была, иначе откуда было бы взяться ей здесь? И платье это, и ежедневник знакомый, один в один Лизаветин, и даже коробка с пером такая же, как у других.
Однако…
На память Лизавета не жаловалась, более того, память ее была цепка и крепка, а уж лица-то она и вовсе срисовывала мгновенно, но этого… и какой из Лизаветы тогда газетчик?
— Кто знает, — ответила Авдотья, убирая револьвер под юбки. — Что? Думаете, нас тут друг к другу за просто так приставили? С револьвером, оно всяко удобней, чем без револьвера… а я тебя не помню.
— Дарья я. — Девица стояла, прижавшись к стеночке, и дрожала. И была такою жалкой, что… — Из Меньшуковых…
— Меньшуковы… — Одовецкая сползла с подоконника. — Слышала… хороший род. А вот тебя я не помню.
Она нахмурилась.
— Меня никто не помнит, — вздохнула Дарья и пожаловалась: — Это дар родовой такой… я с ним… не очень хорошо управляюсь, особенно когда нервничаю. Мне целитель капли прописал. Успокоительные. И еще масло мятное, чтобы шею мазать.
— Выкинь, — фыркнула Одовецкая, — только кожу пожжешь, давно уже доказано, что мятное масло на нервы никакого влияния не оказывает.
Дарья робко кивнула и, сделав шажок к ближайшей к ней кровати, спросила:
— А можно я тут буду… а то… я туда ходила… сказали, что занято все, и вообще…
Вещи, как и было обещано, доставили вечером, а вот князь… то ли позабыл, что обещался навестить, то ли дела, то ли просто понял, что с Лизаветой у них ничего-то общего быть не может.
