Увильнув таким образом от темы, Чайковский пускается затем в пространные и туманные философские размышления, да так успешно, что Надежда, прочитав письмо с начала до конца, остается ни с чем.
Несколькими неделями позже, по возвращении с концерта, где она еще раз услышала «Сербский марш» Чайковского, она снова пишет ему о том энтузиазме, который он вселил в нее, но признается, что, видя такое множество слушателей, аплодирующих его музыке, она испытывает и счастье, и беспокойство. «Мне как-то кажется, что у меня много соперников, что у Вас много друзей, которых Вы любите больше, чем меня. Но здесь, в этой новой обстановке, между чужими людьми мне показалось, что Вы никому не можете принадлежать столько, сколько мне, что моей собственной силы чувства достаточно для того, чтобы владеть Вами безраздельно. В Вашей музыке я сливаюсь с Вами воедино, и в этом никто не может соперничать со мною: здесь я владею и люблю! Простите мне этот бред, не пугайтесь моей ревности, ведь она Вас ни к чему не обязывает, это есть мое собственное и во мне же разрешающееся чувство. От Вас же мне не надо ничего больше того, чем я пользуюсь теперь, кроме разве маленькой перемены формы: я хотела бы, чтобы Вы были со мною, как обыкновенно бывают с друзьями, на „ты“. Я думаю, что в переписке это не трудно, но если Вы найдете это недолжным, то я никакой претензии иметь не буду, потому что и так я счастлива; будьте Вы благословенны за это счастье! В эту минуту я хотела бы сказать, что я обнимаю Вас от всего сердца, но, может быть, Вы найдете это уже слишком странным; поэтому я скажу, как обыкновенно: до свидания, милый друг мой».[9]
Сознавшись в своей ревности, признавшись в любви и предложив называть друг друга на «ты», она ждет, со сжавшимся сердцем, ответа Чайковского. Увы! Он опять ускользает. Конечно, он заверяет ее, что она «краеугольный камень его счастья», но тут же с огорчительной осмотрительностью меняет тон. «Что касается перемены „Вы“ на „ты“, то у меня просто не хватает решимости это сделать. Я не могу выносить никакой фальши, никакой неправды в моих отношениях к Вам, а между тем я чувствую, что мне было бы неловко в письме отнестись к Вам с фамильярным местоимением. Условность всасывается в нас с молоком матери, и как бы мы ни ставили себя выше ее, но малейшее нарушение этой условности порождает неловкость, а неловкость, в свою очередь, – фальшь. [...] Буду ли я с Вами на „Вы“ или на „ты“, сущность моего глубокого, беспредельного чувства и любви к Вам никогда не изменится от изменения формы моего обращения к Вам».[10]
По сути, он оттолкнул протянутую ею руку, а ей осталось лишь смириться, изобразив притворное понимание... Что ж, они будут по-прежнему любить друг друга, обращаясь друг к другу на «вы», словно их только что представили.
Вскоре она, однако, оказывается вознагражденной за свою искренность – в начале апреля 1878 года она узнает, что он выехал из Кларенса, находится в Вене и что следующее его письмо будет из России: «Покидая чужие страны и накануне своего возвращения в Россию в качестве совершенно здорового, нормального, полного свежих сил и энергии человека, я должен еще раз поблагодарить Вас, мой бесценный, добрый друг, за все, чем я Вам обязан и чего никогда, никогда не забуду».[11]
Она боится поддаться преждевременной радости и опасается, что следующим пунктом назначения этого неисправимого путешественника окажется Цюрих, Неаполь или, может быть, Париж. Но нет, Чайковский держит слово. 11 апреля 1878 года он пересекает наконец границу и направляется напрямую к сестре на Украину, в Каменку. Он готовился к тому, что, снова ступив на родную землю, испытает волнение невыразимое, однако наткнулся на пьяных жандармов, которые рылись в его багаже, безо всяких извинений, и с подозрением разглядывали паспорт. «Все это отравляло мне удовольствие видеть родную и страстно любимую страну свою». Кроме того, менее чем через неделю после приезда он начинает жаловаться на новые боли, которые он приписывает то беспокойствам, которые ожидали его в России, то похолоданию, то слишком скудному питанию, предписанному постом. Прошлой ночью, мучаясь тяжелой бессонницей, он даже подумал, что умирает, и вынужден был разбудить своего брата Анатолия, спавшего в соседней комнате. Не придавая большого значения этим тревожным новостям, Надежда, захлестнутая радостью, поздравляет его с возвращением в лоно матери-родины, совпавшее с празднованием Пасхи. Двойное воскрешение, думается ей, воскрешение Христа, возвращенного человечеству, и Чайковского, возвращенного соотечественникам.
«Как я рада, что Вы находитесь теперь ближе к Москве, что заграничное пребывание принесло Вам пользу, что, быть может, нам удастся добыть Вам полную свободу! [...] Петр Ильич, у меня есть одно желание, которое я была бы очень рада, если бы Вы исполнили, это чтобы Вы побывали в том месте, которое я так люблю, в которое я всегда стремлюсь сердцем, в котором есть для меня много дорогих, хотя и тяжелых воспоминаний, – в нашем Браилове». Она добавляет, что хотела бы отныне называть это благословенное место не мой Браилов, а наш Браилов. Конечно же, она обещает ему не показываться там, покуда он пожелает оставаться там, поскольку она все более и более укрепляется в решимости сохранить между ними чудо единения в отсутствие. Может быть, именно последнее заверение помогает ему принять приглашение? В любом случае следующий месяц он проводит в Браилове, и эта тихая гавань приводит его в восторг. Здесь он погружен, как он пишет, в «блаженную тишину» и «окружен со всех сторон предметами, напоминающими мне Вас и приближающими меня к Вам».[12]
Прелести этого феерического места он воспоет также в триптихе для фортепиано и скрипки, «Souvenir d'un lieu cher» («Воспоминания о дорогом месте»). Вкус к работе вернулся к нему, и он проводит дни в муках и тайных радостях творчества и каждодневных огорчениях, связанных с процессом развода. Будучи в курсе его нескончаемых терзаний, Надежда фон Мекк сделала ему как-то смелое предложение: «На развод она не согласится, разве только она встретила бы человека, который захотел бы на ней жениться, – то не можете ли Вы предложить ей, что в таком случае Вы выдадите ей за некоторое время вперед то содержание, которое она получает от Вас теперь, тысяч десять, например, или, может быть, она согласится теперь же на таком условии дать Вам развод, а сумму эту я берусь достать? Попробуйте, мой милый друг. Мне бы так хотелось, чтобы Вы были спокойны».[13] Однако Анатолий, взявшийся передать Антонине новые условия развода, наталкивается на яростное возмущение со стороны отвергнутой супруги. Понимая, что она прикрывается предлогом растоптанного самолюбия, чтобы запутать дело и затянуть переговоры, Анатолий решает скрыть от нее, что финансовую сторону компромисса берет на себя не ее муж, а баронесса фон Мекк.
