— Давайте купим вам сильные-пресильные очки, — предложила я.
— Детка, на мои глаза никаких очков не хватит, — ответила Глория.
Как-то раз, когда мы уже покончили с ежедневным рассказом, я решила сообщить Глории, что Отис — преступник.
Меня давно подмывало рассказать об этом кому-то из взрослых, а Глория была самым лучшим взрослым из всех, кого я знала.
— Глория… — начала я.
— Что скажешь?
— Вы ведь знаете Отиса?
— Ну, лично не знаю. Но знаю то, что ты о нем рассказываешь.
— Я не все рассказала. Отис — преступник. Он сидел в тюрьме. Как вы думаете, мне надо его бояться?
— Бояться? Почему?
— Ну… не знаю… Потому что он совершил что-то плохое. Потому что сидел в тюрьме.
— Детка, давай я тебе кое-что покажу. — Глория медленно, с трудом, поднялась и подала мне руку. — Пойдем-ка в самый дальний конец сада.
— Пойдемте.
Мы двинулись вперед, а Уинн-Дикси, конечно, увязался следом. У Глории был огромный сад, и побывать в дальнем его конце мне еще не довелось. Мы остановились у толстого старого дерева.
— Посмотри на это дерево, — сказала Глория.
Я подняла глаза. С каждой или почти каждой ветки свисали бутылки. Всякие-всякие — из-под виски, пива и вина — каждая на отдельной веревочке. Они качались и иногда сталкивались, издавая жутковатый звон. Мы с Уинн-Дикси просто стояли и смотрели на дерево, но потом вдруг шерсть на загривке моего пса встала дыбом, и он глухо, не раскрывая пасти, зарычал.
Глория Свалк ткнула своей тростью в дерево и спросила:
— Ну и что ты об этом думаешь?
— Не знаю, — сказала я. — А почему тут висит столько бутылок?
— Чтобы отпугивать призраков.
— Каких призраков?
— Чтобы все плохие дела, все ошибки, которые я натворила в жизни, не терзали мою душу.
Я снова посмотрела на дерево.
— Вы сделали в жизни так много плохого?
— Хм… Куда больше, чем бутылок на этом дереве, — сказала Глория.
— Но вы самая лучшая из всех, кого я знаю.
— Это еще не гарантия от дурных поступков.
— Там бутылки из-под виски. И еще пивные… — сказала я растерянно.
— Детка! Ты рассказываешь это мне? Я это и так знаю. Я их сама туда повесила. А сначала сама выпила то, что было внутри.
— Моя мама тоже пила… — прошептала я.
— Знаю-знаю, — отозвалась Глория Свалк.
— Пастор говорит, что иногда она так пила, что не могла остановиться.
— Гм… так бывает. Некоторым это свойственно. Мы начинаем пить, а остановиться уже не можем.
— Так вы тоже? Такая?
— Именно. Такая. Но теперь я ничего крепче, чем кофе, не употребляю.
— Значит, это все виски… и пиво, и вино! Это они заставили вас совершать плохие поступки, которые теперь превратились в призраков?
— Да. Некоторые. А некоторые я бы все равно совершила, и алкоголь тут ни при чем. Человек успевает сделать кучу глупостей, пока не поумнеет.
— А как можно поумнеть?
— Поумнеть — значит узнать самое главное.
— Самое главное? — переспросила я. — А что это такое?
— У каждого человека оно разное. Каждый открывает его для себя сам. Но важно запомнить: нельзя судить людей по тому, что они делали раньше. Судить надо по тому, что они делают сейчас. Вот, например, Отис. Каким ты его видишь? Он играет чудную музыку и жалеет зверье, которое сидит в клетках. Вот и суди об Отисе по тому, что ты знаешь о нем сегодня. Договорились?
— Да, мэм.
— А мальчишек этих, братцев Дьюбери, ты тоже не суди слишком строго. Ладно?
— Ладно.
— Ну вот и хорошо, — сказала Глория Свалк и пошла прочь. Уинн-Дикси ткнул меня мокрым носом и завилял хвостом, но, увидев, что меня не так легко сдвинуть с места, сам устремился за Глорией. А я осталась, где была, и снова стала рассматривать дерево. Интересно, у моей мамы тоже есть дерево ошибок? А я, наверно, являюсь ей как призрак из прошлого? Ведь порой и она мне кажется призраком.
Глава пятнадцатая
ондиционер в Мемориальной библиотеке имени Хермана У. Блока работал не очень хорошо, а вентилятор там вообще был только один, поэтому, едва мы переступали порог, Уинн-Дикси оккупировал этот вентилятор целиком и полностью. Он устраивался перед струей воздуха, поочередно подставлял бока, чтобы ему раздувало шерсть, и вилял хвостом. Шерсть у него и так не слишком густая, а новая вообще была тонкая и легкая словно пух. И мне все казалось, что она вот-вот слетит с него как пух с одуванчика. Меня все это сильно тревожило — и что он никого не подпускает к вентилятору, и что он может вовсе лишиться шерсти, но мисс Фрэнни велела мне не волноваться попусту. Пусть пес наслаждается прохладой сколько душе угодно. А то, что ни одна собака пока не облысела от вентилятора — это точно.
Иногда, когда мисс Фрэнни рассказывала мне очередную историю, у нее случался припадок. Не сильный такой припадок, и длился он недолго, но… все-таки. Она вдруг забывала, что хочет сказать. Просто смолкала и начинала трястись мелкой дрожью, точно листок на ветру. И всякий раз, когда у мисс Фрэнни начинался припадок, Уинн-Дикси тут же отходил от вентилятора, садился возле нее и сидел — такой высокий, внушительный, — охраняя старушку. А уши у него стояли торчком, неподвижно, как солдаты на посту. Но стоило мисс Фрэнни прийти в себя и снова заговорить, Уинн-Дикси, лизнув ей руку, опять отправлялся к вентилятору.
Припадки мисс Фрэнни очень напоминали мне поведение самого Уинн-Дикси во время гроз. А грозы в то лето случались очень часто, и я здорово наловчилась удерживать Уинн-Дикси. Я обнимала его крепко-крепко, гладила, нашептывала на ухо добрые слова и даже баюкала. Короче, успокаивала — точь-в-точь как Уинн-Дикси успокаивал мисс Фрэнни Блок. Только его еще надо было держать, обязательно держать, чтобы не убежал ненароком.
В грозу и во время припадков мисс Фрэнни я всегда вспоминала о Глории Свалк. Ее, наверно, тоже нужно успокаивать, когда бутылки на ее дереве звенят особенно громко и являются призраки — напомнить обо всем плохом, что она сделала в жизни. Мне так хотелось помочь ей, успокоить, утешить. И однажды я решила, что почитаю ей книгу, сама, вслух. Может, это заставит призраков держаться от нее подальше?
