те, кто сейчас в политике, честно говоря, не моя история. Я не хочу иметь ничего общего с этими ребятами.
То же самое касается журналистов, которые уже не учат тебя думать, но говорят тебе, чтó ты должен думать. Время Кесселя давно прошло.
Все эти люди – это реальная политика.
И, за редким исключением, чаши весов в политике склоняются скорее вниз, чем вверх.
Потому что такова природа политика: что бы ни делал, он совершает политический акт, но не акт любви.
Вот почему в ответ они никогда любви не получат.
Только не надо мне говорить об экологах.
Именно они самые опасные.
Эти парни, которые выставляют себя в лучшем свете.
«Мы вами займемся!»
Нет ничего хуже.
Это значит: «Не делай того, не делай этого».
Уже пялятся на твой салат, на то, что ты ешь, скоро станут изучать наше дерьмо. Это действительно опасные люди, судьи с указующим перстом. Различающие добро и зло.
Одержимые чистотой.
Это инквизиторы, аятоллы, гитлеры добра, завтрашние диктаторы.
Они напоминают мне миссионеров, которые под видом религиозного служения несли разложение в Африку и Азию. Миссионеры прикончили духовность, как экологическое сознание прикончили его проводники.
Понятно, что, если птица летит над морем и видит кусочек пластика, она непременно подумает: «Ах, земля уже близко, я добралась до этих придурков-людей».
Но уважение к природе – как чистота тела, оно должно быть рефлекторным. Уважению к вещам, которые кормят и поддерживают в нас жизнь, следует учиться с ранних лет. И для этого нам не нужны экологи.
Для меня единственный реальный экологический риск – риск того, что экологи придут к власти. Это воистину сильнейшее средство для разрушения планеты.
Если их движение не станет более уступчивым, более гибким, оно приведет к ужасающему тоталитаризму.
Я не буду настаивать.
Бальзак уже все сказал о гнусной породе благонамеренных.
Если и есть что-то неизменное, то именно это.
Мы кончим тем, что подохнем от этой благонамеренности, за внешним обликом которой скрывается худшая из мерзостей.
Лучше смотреть на Другое.
Единственное, что во Франции еще внушает мне надежду, – это мигранты.
Люди, которые приходят сюда, источая тонкий аромат Другого.
Они все еще выходят на улицу, замедляются здесь, болтают, они многое могут нам предложить.
Если что-то и может оживить нас, вывести из всеобщей депрессии, так это другие культуры.
Только они могут позволить нам быть разнообразными, обогатить нас этим Другим.
В нас недостаточно желания, и они это чувствуют, а когда мы недостаточно желанны, в нас проявляется всякое дерьмо.
Между тем надо любить то, что нам чуждо.
И чем более это чуждо, тем больше его надо любить. Это единственная возможность двигаться вперед.
Иначе мы протухнем.
Я никогда не пойму, почему молодые французы изучают в школах этот бесплотный английский, а не безумной красоты языки общин, которые разделяют с ними жизнь в одной стране.
Но мы, конечно, предпочитаем видеть, как они говорят по-английски перед монитором у себя дома, у бездушной машины, пытающейся что-то им продать, вместо того чтобы смотреть, как они говорят по-арабски или по-тамильски с соседом на улице.
Тем не менее другого выхода, кроме культурного обмена, не существует.
Да, это страшно, когда ты всего-навсего француз, но восхитительно, если ты понимаешь, что прежде всего являешься частью великой человеческой эпопеи, в которой не важны ни расы, ни границы.
Французская идентичность, мне на нее плевать. Я не люблю, когда переходят на личности, это сразу напоминает о бумажках, удостоверяющих личность.
Кому-то нужно, чтобы я каждый день преклонял колени перед фото парня с деревянным ружьем и остановившимися мыслями, чтобы чувствовать себя французом?
Француз – это слишком ограниченно. Прежде чем родиться во Франции, я выжил, несмотря на вязальную спицу. И такое могло случиться в Индии, России, Алжире, где угодно.
Я не француз, я выживший. И важнее всего в этом то, что я живой.
Вот она, моя единственная идентичность: быть живым, а не живым французом!
Всеми этими россказнями о национальностях и расах мужчины сами фабрикуют всякие различия. А должно быть наоборот. Только из различий может состоять человечество.
Больше всех в Другом нуждается молодежь.
Для них это естественно.
Найти Другое вопреки родителям, обществу, политикам.
В прежние времена они меньше задавались вопросами.
Большинство наследовали ремесло отца или матери.
Когда я родился, здесь ничто не менялось веками. В окрестностях Шатору слышались те же звуки, что и в Средние века. Крестьяне таким же способом обрабатывали землю. Дети делали то же, что и родители. Ремесло, ручной труд считались благородным занятием. Среди моих знакомых парней многие брали уроки стенографии. И хоть было это не так давно, мы теперь даже не знаем, что это такое. Можно подумать, что то была другая эпоха – чуть ли не времена епипетских глиняных табличек.
За семьдесят лет мир изменился. Совершенно.
Произошли глобальные изменения.
Родители больше не понимают, какими профессиями могут заниматься дети, из чего может состоять их жизнь, дети у них совершенно заброшены.
Множество профессий появляется, множество профессий исчезает.
И очень часто именно машины, захватившие власть, делают все. Теперь компьютеры ремонтируют машину, обрабатывают древесину, это уже их работа. Теперь можно оперировать человека, находящегося на другом континенте.
Мы не только теряем прошедшее время, традиции, но не можем и заглянуть в будущее, предвидеть его, знать, из чего сложится наша завтрашняя жизнь. Кто каких-нибудь двадцать лет назад предвидел появление социальных сетей? Значение подписчиков?
Мы больше ничего не знаем.
Кроме того, что мир, в котором становятся взрослыми, не будет иметь ничего общего с миром, знакомым в детстве.
Я вижу все больше молодых людей, которые ищут Другое. Они не знают, какое оно, единственное, что они знают, это то, что жизнь, которой живут, – не то, чего они хотят.
Упорнее, чем работу, они ищут другие горизонты.
Они поняли, что эти хреновы так называемые умные машины заставляют нас деградировать, а не продвигаться вперед. Они привязывают нас к заданному результату, к цифре. Они тупые, как числа. Они, конечно, открывают нам огромный мир, но он абстрактен. Парни чувствуют, что не машины создадут для них реальность. Они не хотят тратить свою жизнь, пялясь на экран. Они хотят вернуться к материи. Они чувствуют, что оно, их Другое, именно там. Что им нужно вернуться в места, где они смогут воссоздать человеческие звуки, не перемежая их механическими звуками техники.
Спуститься с облаков.
С облаков, которые сводят с ума.
Им надоело понимать, они знают, что именно это заставляет их стареть, они хотят продолжать чувствовать, оставаться чуткими, испытывать другие ощущения, устремляться к другим интеллектам, другим культурам.
Не желая овладеть этими культурами, как евангелисты или поселенцы, но желая ими дышать.
Многие покидают Францию.
Это, конечно, лучшее, что они могут сделать.
Склонив голову
Больше всего угрожает нашему Другому то, чем становится часть мира.
Та часть мира, где сосредоточились на технике.
Мы этого не заметили, и всего за несколько лет этот вирус поразил мозг миллионов. Нас колонизировала Силиконовая долина. Нами
