день и час проверки. В конце строчки оставил горбатую закавыку — расписался.
— Как же так?.. Они не слышат?.. — терялся Иван Андреевич.
У мужчины, одетого в клетчатую рубашку, рыжие брови были вздернуты вверх, и это выдавало его встревоженность. У молодого человека на лице благодушие и удовлетворенность. За легким изгибом нежных губ пряталась улыбка, в глазах — предвкушение счастья. Шахматисты не моргали, не было заметно и дыхания. Если бы не цвет розовеющей кожи на лицах, то игроков легко принять за мертвецов.
— Эта партия, — кивнул Уоткинс на шахматную доску, — тянется уже два месяца. Сделано по шесть ходов. Через полгода, не раньше, узнаем победителя. Прошу вас, смелее, господин профессор, убедитесь, что это живые, нормальные люди, — совал он Ивану Андреевичу вялую руку молодого человека.
Ивану Андреевичу она показалась тяжелой и безжизненной. Прошло не меньше минуты, пока пальцы уловили пульс — медленный, еле заметный толчок.
— Они разговаривать могут? — спросил Иван Андреевич.
Уоткинс недовольно вздернул плечами:
— Уж не думаете ли, что я уродую людей? Они все могут: передвигаться, читать, писать, слушать... Видите, мужчина зевнул хитрый ход противника и понял это. Потому и встревожился. А его молодой соперник радуется... Как у всех нормальных людей.
«Да какие же они нормальные! — едва не закричал Иван Андреевич. — За два месяца — по шесть ходов! Это мучительно для нормальных людей. Сколько же времени потребуется каждому из них, чтобы прочитать газету, книгу, чтобы рассчитать траекторию космического полета или отрегулировать электронно-вычислительную машину? Спокойно! — приказал себе Иван Андреевич. — Может быть, в научном Центре это считается нормальным экспериментом... Зачем же в чужой монастырь со своим уставом?.. Но здесь, за шахматной доской, люди. Можно ли так с людьми?!»
— Нет, я не думаю, что вы уродуете их, — отвел в сторону недоуменный взгляд Иван Андреевич. — Считаю, не так бы надо с людьми. Они — подопытные, как... животные.
— Не объясняйте, знаю, что скажете. Не будем заниматься пропагандой, это не наша сфера. — Уоткинс не повысил тона, а все же по его колюче блеснувшим глазам, по тому, как он круто отвернулся от шахматистов, было видно: слова Петракова царапнули. — Прошу вас. — И шагнул к одному из кресел у стола с чистой бумагой.
Длинными белыми пальцами он гладил панцирь черепахи, выдергивал и вновь втыкал в круглые отверстия одну авторучку за другой.
— Прежде всего — о людях. Чтобы ясность была. Они — добровольцы. Заключено соглашение, все документы у нас хранятся. Им перечислены значительные суммы. Как только освободятся от экспериментов, сразу станут богатыми. Согласитесь, не каждому безработному так везет в жизни. Теперь, думаю, вам ясно все. Прошу больше не спрашивать. Мы — ученые, наша сфера — наука, о ней и будем говорить.
Уоткинс пристально посмотрел на профессора. Молчит... Значит, принимает условие. Иван Андреевич словно утонул в глубоком кресле. Уоткинс — хозяин, он заказывает музыку.
— Господин профессор, начнем с этого эксперимента. Если хотите, то можно посмотреть датчики у каждого нашего помощника-шахматиста. Они соединены с энцефалографом. Вот он...
Черт-те что! Оказывается, это не радиотелевизионный комбайн, а прибор для исследований. Такие энцефалографы Ивану Андреевичу еще не попадались. Только сейчас заметил, как сверху и снизу экрана тянулись чуть дрожащие зеленые полоски. Они были тонкими, еле отличимыми от густой серости всего поля.
— Вас не удивляет, что сигнальные дорожки не очень яркие? Ничего особенного... Все зависит от активности организмов. В данном случае с помощью этого энцефалографа мы записываем кожно-гальванический рефлекс. В эксперименте этот рефлекс возникает у наших помощников во время решения шахматных задач. Важно узнать, как у них протекают отдельные процессы в моменты напряжения. Именно у таких вот людей... Кто многие годы будет вынужден вести заторможенный образ жизни. У кого будет ограничен, и притом значительно, обмен веществ. Кто очень экономно расходует жизненные ресурсы организма... Две дорожки — два человека.
— Как вы получили такую заторможенность? Для чего? Здесь явная опасность для здоровья! — указывал на шахматистов Иван Андреевич.
— Это другой разговор, — гладил Уоткинс твердый панцирь. — Мы своим путем ищем способы продления жизни человека. Это один из способов. Если результаты будут положительными, то почему бы не пойти таким путем дальше к нашей общей цели?
Ивана Андреевича охватило негодование. Разве это продление жизни? Это издевательство над жизнью!
Неужели то, что он видит, и есть главное, чем занимается научный Центр? Неужели это самое большое достижение местных ученых? Какой же тугодум! Какой простак! Не спросить, не поинтересоваться на международной конференции... Отказался бы от поездки сюда.
«Хочешь остаться в стороне от этих опытов? Хочешь сохранить спокойствие? — издевательски укорял себя Иван Андреевич. — Ученые должны знать об экспериментах на острове, даже если опыты ведутся по иному руслу, чем, допустим, в проблемной лаборатории Петракова. Надо знать! Не исключено, что подобная цель — торможение жизни — поставлена перед научной службой всего Центра. Куда все это вывезет? Спасибо, господин Уоткинс. Хорошо, что удалось увидеть подопытных шахматистов. Спасибо...»
Иван Андреевич с грустью и любовью вспомнил свою лабораторию, просторный коридор, кабинет с иссиня-белыми накрахмаленными халатами на вешалке, деловой говор сотрудников в большом, едва ли не наполовину этажа зале для экспериментов. Этот зал именовали в лаборатории «кладовкой неожиданностей».
— ...Хотите еще посмотреть? — уловил Иван Андреевич последние слова Уоткинса.
— Хочу.
С любопытством, радостно вскинул брови Уоткинс:
— У меня просьба к вам, господин профессор. Свои соображения по поводу экспериментов выскажите, пожалуйста, в первую очередь мне... Эксперименты новые, таких нигде не было, я ответственный...
— Разве не все равно — вам или Гровсу? — непонимающе уставился Иван Андреевич.
— Н-ну, это я попросил на всякий случай. Дело ваше. И все же не забудьте мою просьбу. Пожалуйте в соседнюю комнату.
Вышли на веранду. С веранды Уоткинс направился к широкой застекленной двери.
В новой комнате, как в обычной квартире, стояли две низкие деревянные кровати, шкаф для белья, трюмо, около него — туалетный столик. За столиком сидела пожилая дама. В ее волосах было много седины, у глаз — тонкие морщины. Женщина держала в руках французский журнал мод. Такой журнал Иван Андреевич видел у своей жены года два назад. Седовласая женщина замерла, склонившись над развернутым рисунком платья.
— Здесь живет семья, — ровным голосом экскурсовода пояснял Уоткинс. — Отец, мать, сын. Глава семьи пожелал иметь собственное дело по торговой части. Потребовались большие деньги. Поэтому и согласились
