Йенссон. Помню об этом смутно. Естественно, родители пытались использовать любую возможность для лечения, поэтому Бьядни приглашали в Хали, чтобы он меня осматривал. Бьядни считал, что меня вполне возможно излечить, если я какое-то время пробуду у него. Мои родители хотели, чтобы я поехал с ним. Но я уже был в том возрасте, когда начинал соображать, и категорически отказался ехать, сказав, что больше не желаю участвовать в этом проклятом врачевании. После этого на всех этих попытках меня излечить была поставлена жирная точка. Я тогда подумал, что даже моим родителям надоело бегать по врачам.
Когда я уже дорос до лет, о которых у меня сохранились воспоминания, приступы удушья и посинения прекратились, и я начал играть вместе с полностью здоровыми детьми. Но некоторые остаточные явления – сильная одышка после более-менее длительного бега или подъема по склону – еще долго меня преследовали. Тогда внутри меня все сопело и хрипело, и мне приходилось делать быстрые глубокие вздохи, чтобы облегчить дыхание. Иногда, чтобы хоть как-то улучшить свое состояние, я был вынужден откашливаться. Если рядом кто-то находился, я изо всех сил старался скрыть хрипение и, улучив момент, отворачивался, чтобы делать глубокие вздохи, потому что именно в таком случае хрип слышался громче всего. Мне же хотелось как можно меньше давать другим понять, насколько я нездоров. Идя по слишком крутому склону, я периодически упирался руками в колени, давая себе тем самым небольшую передышку. Сопение и хрипение одолевали меня чаще в холодную погоду, нежели в теплую. А если я ходил по ровной земле с обычной скоростью, я в большинстве случаев не ощущал никакой слабости, даже пробежав некоторое расстояние.
Этой непонятной и неизлечимой одышке сопутствовали общее бессилие и вялость. Я был болезненным на вид, более худым, чем другие мальчики, слабее их физически и менее способным к тяжелой работе, поэтому чаще всего терпел поражение в драках и борцовских поединках. Таким образом Господь избавил меня от неизбежной в случае победы мании величия. Когда врач Торгримюр делал мне первую прививку, он сказал про мои руки: «Что это за куриные лапки?» – правда, вполне доброжелательным тоном.
Я рано заметил, что лишен честолюбия. Меня мало увлекали соревнования, мне никогда не хотелось превосходить других. Возможно, подобная нехватка целеустремленности замедлила рост моих способностей. Но, с другой стороны, следствием этого стало то счастливое чувство, что заболевания и ощущение собственной никчемности так и не смогли заразить моего внутреннего человека. Я никогда не испытывал болезненного комплекса бессилия по отношению к своему окружению и, соответственно, ненависти к людям и мстительности. Я хорошо знал, что отставал от других детей в физическом развитии и состоянии здоровья. Но мне это было совершенно безразлично. Я относился к своему тщедушию спокойно, словно оно не имело никакого значения, старался не заострять на нем внимания и никогда ни с кем о нем не говорил. Но я не мог избежать такого недуга, как стыд перед врачами, и никакие слова в Сюдюрсвейте не звучали для меня столь же унизительно, как выражение «ходить по врачам». Меня выворачивало, когда их говорили в моем присутствии.
Я не помню, что когда-либо слышал разговоры о природе преследовавшей меня болезни. Я до сих пор в неведении, были ли кому-либо известны ее причины, и, конечно, о них я узнал не по собственному разумению. Я считал, что у меня что-то было не в порядке с легкими, потому что в них ощущались и усталость, и одышка, и сопение с хрипами. Мне никогда не приходило в голову, что это мог быть туберкулез, потому что он не был распространен в Сюдюрсвейте. Я старался не обращать внимания на свою болезнь и никогда на нее не жаловался. Я радовался жизни и пребывал в приподнятом настроении, как и мой дед Бенедихт, считая, что каждый день и без того приносит свою долю страданий. Я никогда не испытывал страха перед болезнью, никогда не думал о какой-либо связанной с ней опасности и жил своей жизнью, словно со мной все было в порядке. Ходил в горы, забираясь на высокие скалы, бегал, как водится у подростков, прыгал на одной ноге, ходил колесом, участвовал в буйных играх детворы, прыгал с крыш домов, катался на коньках, греб чем попало на лодке по Лагуне, с напряжением поднимал тяжелые камни, с мечом и щитом бросался в бой в снегопад и мороз. Но я не переносил драки и борьбу; была еще одна забава, которой я всегда остерегался, – стояние на голове. Не по причине болезни – просто бабушка Гвюдни как-то сказала мне, что стоять на голове опасно, так как верхняя доля легкого может вывалиться в гортань и удушить меня. И я уже в раннем возрасте стремился делать лишь то, что мне казалось разумным, а потому на голове я никогда не стоял.
Когда я приблизился к конфирмационному[28] возрасту, одышка начала потихоньку проходить. С того времени я уже мог бегать и ходить вверх по склону, не чувствуя хрипов, а когда мне исполнилось шестнадцать-семнадцать лет, можно было сказать, что я уже более-менее достиг полного излечения – мой облик стал соответствовать моему возрасту, и сил прибавилось прилично. Тем не менее я не мог в одиночку поднимать тяжелые мешки, как это делали мои сверстники, и любая физическая работа была мне не совсем по силам, особенно сенокос в жару или сбор кизяка. Я так и не сумел найти Божий промысел в изнурительном труде, который мог бы укрепить мои силы в борьбе против той проклятой вялости. Но в горных походах или гребле на лодке по морю это удавалось.
В первые мои годы в Рейкьявике я жил в одной комнате с юношей с северо-запада Исландии, из Брейдафьёрдюра. Он был чуть старше меня, окончил народный университет[29] в Квитаурбакки на западе Исландии. Это был способный симпатичный молодой человек, очень наблюдательный и глубоко мыслящий, один из самых надежных людей, которых я знал. Он научил меня азам английского, а также доступно преподал мне планиметрию, и именно на его уроках я обнаружил, что, оказывается, в Сюдюрсвейте я уже открывал теорему Пифагора.
Как-то вечером, когда мы легли спать, я рассказал этому юноше про мое заболевание в детские годы:
– Скорее всего, это было что-то с легкими, – сделал я вывод.
Он на это ответил:
– Нет, тут дело в сердце.
После этих слов передо мной словно зажегся свет. Юноша впервые сообщил мне о том, что у меня был порок сердца.
