кожуру и косточки от изюма.
Когда ты ложишься выпить воды из ручья, ни в коем случае нельзя проглатывать червей, которые живут в воде – иначе они будут расти внутри тебя до тех пор, пока не умертвят.
К западу от хутора Хали в невысоких берегах протекал ручеек, едва теплый и ничем не примечательный. В нем водились темные черви. Нас предупреждали о том, что пить из него воду нельзя. Однажды мой брат Бенедихт, придя домой, с воодушевлением рассказал историю о том, как он прилег к ручью и принялся пить воду большими глотками. Услышав эту новость, отец сказал: «Возьмите и убейте этого чертова придурка! Он в любом случае уже не жилец». Но Бенедихт никогда не беспокоился по таким мелочам.
У меня сохранилось какое-то смутное воспоминание об отъезде священника Свейдна Эйрикссона с хутора Каульвафелльсстадюр на западе у кряжа Аусар в районе Скафтауртунга. Семья остановилась в Хали – вероятно, чтобы попрощаться. Я не помню ни священника, ни его супругу. В памяти лишь остались седла, лежавшие во дворе в западной части хутора, и бегавшие там незнакомые мальчишки, немного старше меня; я стоял неподалеку и смотрел на них. И еще помню, что погода в тот день была хорошая.
Как-то раз нас навестил армянин, шедший пешком откуда-то с востока. У него были темные волосы и нос с горбинкой. Он издавал непонятные звуки и жестикулировал. Его пригласили в дом и дали ему крону. Тогда монеты делались из сияющего серебра, поэтому обладать кроной дорогого стоило. Но потом пошли бестолковые времена, и крона потеряла всю свою ценность.
В первые годы моей жизни в Хали жил черный пес с беловатой грудью. Я позабыл его кличку, но помню, что о нем отзывались как о хорошей собаке. Его повесили, когда он одряхлел. Я плакал. С пса содрали шкуру, а саму тушу выкинули в небольшую рытвину к западу от луга, на расстоянии чуть более шестидесяти саженей вниз от хутора. Туша собаки была видна с Хали; в конце концов от нее остались лишь одни выбеленные кости. Я на протяжении многих лет смотрел на них с хуторской тропинки; зрелище это наводило меня на мысли о смерти и неблагодарности мира, в котором мы живем.
Среди моих самых ранних воспоминаний о Хали можно также упомянуть обитавшую там черную кошку. Это был единственный представитель кошачьего рода, который там жил в мое время. Однажды домочадцы схватили несчастное животное за какой-то проступок и повесили в конюшне ниже хутора. Не помню, по какой причине. Не из-за того, что кошка была очень стара. Воспоминания о повешении уже стерлись из памяти. Меня наверняка близко не подпускали. И на самом деле я ту кошку толком-то и не помню, когда она была жива. Но перед моими глазами до сих пор стоит ее облик, когда она висела мертвой. Я прокрался к конюшне и заглянул внутрь. Кошка висела у дверного проема на обрывке веревки, длинная и тощая, обращенная ко мне искаженной от ужаса мордой и зловещей улыбкой. Недолго я на нее смотрел. Это был один из самых скорбных дней в Хали.
Впоследствии я как-то раз после этого стал свидетелем удушения кошки, и это было наиболее мерзкое и трагичное зрелище из того, что я видел на своем жизненном пути. То несчастное животное жило в Герди. Кошку отнесли на лужайку у хлева к востоку от хутора. Там ей накинули на шею веревку, на которой завязали один узел. Потом два человека взялись каждый за свой конец веревки и натянули ее, так что кошка повисла в воздухе. Животное начало бороться за жизнь. Морда у кошки исказилась; она махала лапами изо всех сил, а глаза сверкали как фосфоресцирующие шарики. Это продолжалось какое-то время, но в конечном счете кошка перестала дергать лапами, повиснув словно тюфяк на веревке. А ее палачи, посчитав, что она мертва, ослабили хватку. Но тогда животное мгновенно ожило и резко дернулось, и мужики опять натянули веревку. Это повторялось несколько раз: кошка либо безжизненно висела, либо оживала и начинала изо всех сил вырываться, когда те двое отпускали веревку. В общем, умирала она долго. Я не выдержал этого адского представления и убежал домой.
Я также видел, как топили новорожденных котят – их кидали в глубокую запруду. Они там долго барахтались взад-вперед, пытаясь выкарабкаться, пока рано или поздно не тонули. Это тоже было не самым приятным зрелищем.
Мне иногда становилось не по себе от того, насколько некоторые хуторяне, в том числе даже очень добрые люди, были равнодушны к чувствам животных. Но иного ожидать от них и не стоило. Ведь невежество науки и религии, внушавших, что эти существа – «неразумные», способствовало подобному живодерству.
Эти воспоминания не связаны ни с какими другими событиями в моей жизни. Они стоят отдельно, подобно горным пикам, возвышающимся над океаном тумана. Словно я до них не существовал и перестану быть, как только они исчезнут.
6
Еще до того времени, с которого у меня остались наиболее ранние воспоминания, я долго и тяжело болел. Я не знаю, появилась ли болезнь сама по себе или развилась из какой-то другой – скорее всего, коклюша. Я никогда никого об этом не спрашивал. В старом журнале приемов гомеопата Эйольвюра была запись о том, что Тоурбергюр Тоурдарсон с Хали получил у него лекарства от болезни, которую он назвал «затяжной чахоткой». Это, скорее всего, был коклюш. Впрочем, я не помню, когда им заболел.
Эта болезнь имела целый ряд угрожающих симп-томов: я с трудом дышал, все лицо синело, я почти задыхался. Подобные проблемы с дыханием случались приступами, между которыми я всегда был немного нездоров. Не знаю, почему. И я совершенно точно был долго прикован к постели. Припадки были очень сильными, и люди начинали думать, что следующий может оказаться для меня последним. Впрочем, мать говорила, что у меня всегда наступало облегчение после принятия средств Эйольвюра.
Моя семья постоянно пыталась меня вылечить. Родители часто посылали людей к старому Эйольвюру. Также мы получали снадобья от гомеопата Лаурюса. Люди свято верили им обоим. В моих детских воспоминаниях сохранился эпизод, когда врач Торгримюр сидел на самой ближней к двери кровати в бадстове, а я стоял перед ним: он поднял мою голову, подставив палец под подбородок, и посмотрел на меня в упор. Больше ничего из того медосмотра у меня в памяти не сохранилось.
Иногда к нам с хутора Сида заезжал Бьядни
