Попал прямо в голову. Кровавые брызги с чем-то белым окрасили забор огорода, фашиста дернуло в сторону, и он упал на спину.
Я подбежал к Иванко, потрогал пульс на шее. Санитар кончался. Два ранения – в живот и в грудь. Я попытался перевязать чем-нибудь, заткнуть пулевые ранения. Гуцул хрипел, тело билось в агонии. Спустя минуту он умер.
Я тяжело вздохнул. Глупо погиб. Хороший же мужик оказался, не сволочь.
Уже неспешно я подошел к немцу. Зрелище было малоаппетитное – из головы фашиста вылетели мозги. Первым делом я забрал парабеллум с кобурой. Потом очки со светофильтрами. Охлопал мундир. Тут было богато – за пазухой пилота лежала серебряная фляжка с оленями. Полная. Я открыл, принюхался. Коньяк. Глотнул, прислушался к себе. Это был не просто французский конь як – это была божественная амброзия.
Я еще раз обыскал немца. Стянул щегольские сапоги, примерил. Сели как влитые. Правый сапог мне показался более тяжелым, чем левый. Я ощупал его со всех сторон. Каблук щелкнул в руке. Внутри блестело плотно уложенное золото. Монеты, червонцы. Я взял одну, повертел в руках. Советский Сеятель. Крестьянин разбрасывал на поле зерно.
Шестнадцать монет – одна к одной. И зачем? Подкупать население, если сел за линией фронта?
Вдалеке пылила в нашу сторону полуторка, бежали солдаты. Я быстро убрал золото обратно, защелкнул каблук. Добежал до парашюта, перекинул его через забор огорода. Шелк! На войне это валюта, почище золота будет.
Первым до меня добрался какой-то пузатый потный лейтенант. Так торопился, что обогнал всех.
– Где немец?
– Вон, – я кивнул в сторону пилота, засовывая кобуру с пистолетом и фляжку за пазуху. Отберут еще…
– Эй, да он же мертв! В него стреляли!
– Так и он стрелял, – я ткнул пальцем в сторону Иванко.
Лейтенант начал обыскивать фашиста, достал документы.
– Фридрих Айзеншпис… – прочитал он, запинаясь. – А где парашют?
– Ветром унесло… – я махнул рукой в сторону поля.
До нас доехала полуторка, оттуда высыпали галдящие танкисты. Выяснять, куда на самом деле пропал парашют, краском дальше не стал, отвлекся.
– …если жив, повесить его…
– Вон он, паскуда…
«Мазута» была сильно злая за недавнюю бомбежку, как бы мне не досталось за компанию. Бочком, бочком я отошел к забору.
* * *
За парашют пришлось побороться. Сначала, забрав труп немца, уехали танкисты с лейтенантом. Затем мрачные санитары погрузили тело Иванко на подводу. Зыркали на меня нехорошо – как будто это я его убил. Хорошо, что я успел прибрать его винтовку.
Дождавшись их ухода, я перелез за забор. И тут меня уже ждал сюрприз. Фигуристая чернявая бабенка деловито утаскивала шелк в дом.
– А ну стой! – прикрикнул на нее я. – Мой трофей!
– Был твой, стал мой. Мыкола, Мыкола! – покричала в дом бабенка.
На двор вышел мощный квадратный мужик с пудовыми кулаками. Померялись взглядом. Я демонстративно щелкнул затвором мосинки.
– И шо? – хмыкнул квадратный. – Штрелять будешь?
Он еще и шепелявил.
– Стрелять не буду, – покивал я. – А до военкомата Брод дойду. Мобилизация идет, слышал? А такой гарный хлопец у бабы прячется.
– Жинка цэ моя! – набычился мужик. – Не ховаюсь я – нема ще повисткы!
– И парашют ваш.
– Наш! – с заминкой ответил «квадратный». Уже не так уверенно.
Мне этот шелк до зарезу нужен. Почти четыре года будет длиться война. И все эти годы в грязи, холоде и вшах придется провести. Шелковое белье – лучшее средство от насекомых. Не держатся они на нем, соскальзывают. Да и сменять шелк на что угодно и где угодно можно.
– Пополам, – решился куркуль.
– Треть! – подытожил я.
– Пошли резать, – вздохнул селянин.
* * *
В итоге отдал половину. Бродовцы предложили мне с собой солдатский сидор, сало с вареной картошкой, две буханки душистого, только что испеченного хлеба. Я начал обрастать имуществом и едой.
Адам встретил меня неласково:
– Довоевался?!
Санитары опять копали могилы. Две? Рядом с телом Иванко лежал труп пилота.
– Приземлился уже мертвый, – объяснил мне доктор.
Фронт бухал разнокалиберными разрывами уже совсем рядом. Так, глядишь, к нам снаряды начнут долетать, надо срочно уходить.
– Миллионы погибнут, – пожал я плечами. – Иванко жалко, но он не послушал приказа. Таких убивают первыми.
Я сам подивился своей черствости. Шаг за шагом я вползал в войну, голова начинала работать совсем по-другому.
– Я не знаю, зачем ты здесь, – Адам понизил голос, отвел меня в сторону. – Но прошу тебя, даже требую. Уходи. Ты подведешь всех нас под монастырь.
– А начнут тебя спрашиват, куда я делся, что скажешь? – спросил его я.
– Скажу, что убили при налете. Поди, проверь.
– Ну, смотри…
– Иди к Сталину, – жарко зашептал врач. – Или к наркому Берии. Они тебе поверят! Ты спасешь миллионы!
«Берия, Берия, вышел из доверия… – в голове внезапно вылез неуместный стих, которые кричали дети во дворе в пятьдесят третьем. – А товарищ Маленков надавал ему пинков…»
– Не поверят, – покачал головой я. – Даже тебе не поверили, а уж мне… И в Кащенко лучше не будет. Да и ее, небось, тоже эвакуируют, когда немцы подойдут к Москве.
– Ой-вэй, что же делать? – взгляд Адама заметался.
– Если доберетесь до Киева, требуй отправить вас дальше. В сентябре город падет.
Я кинул Адаму винтовку Иванко, достал из кармана ТТ.
– На, держи. Ночью выставляй охрану. Если немцы перережут дороги, уходите дальше к Киеву проселками.
– Не возьму, – Адам почти брезгливо оттолкнул «мосинку». – Я некомбатант, мне оружие не положено.
– Да плевать немцам на некомбатантов! – возмутился я. – Они будут расстреливать и мирных жителей, и раненых, и пленных! Когда же ты поумнеешь?!
– Ты пойми, Петр, если я возьму в руки оружие, то я тоже буду как они! – почти крикнул доктор. – Забери винтовку!
– Вспомнишь потом меня, да поздно будет, – вздохнул я.
Я повернулся, закинул сидор за спину и повесил «мосинку» на плечо. Пошел прочь.
– Эй, Громов!
Я обернулся. Адам подошел ближе, поколебавшись, спросил:
– Я ведь так и не спросил. Как там, в будущем? Коммунизм построили?
– Да такой, что и не снилось. Все, прощай, Соломоныч. Разговоры раньше вести надо было. Надеюсь, что выберетесь. – И я пошел, не оборачиваясь назад и не останавливаясь.
