несусветное. Серятина. Коровья жвачка. Ни капли мастерства. И зачем только на эту дрянь бумагу тратят? Судить бы издателей за это. Автора сечь крапивой.
У Сундукова помутилось в глазах. Уши его отказывались слушать. Подлокотников, тот самый Подлокотников, который вчера умилялся до слез и упрашивал сделать дарственную надпись каждому члену семьи и даже домработнице, теперь вдруг говорит все наоборот, косит его под корень. О, что же это такое? Что делается на белом свете?!
Не успел Касьян Касьянович опомниться от первого удара, как на него обрушился еще один. В тот момент, когда он захлопнул книгу и собрался уходить, в магазин вошел заведующий секцией «Диетяйцо» Норкин. Он подошел к прилавку, вытащил из-за пазухи «Пестрых цыплят» и обратился к продавцу:
— Будьте любезны. Возьмите, пожалуйста, эту стряпню. Не могу читать. Трясет, знаете ли, всего. Коробит…
— От чего же, молодой человек? Почему? — спросил с любопытством старичок продавец.
— Да как же. Испокон веков мемуары писали люди своими руками, передавали свои мысли, свои наблюдения. А этот… Нанял какого-то борзописца, должность ему, квартирку устроил и выжал из чужой головы мутный том. А кроме того, занимаясь мемуарством, дела в конторе угробил. Но, слава богу, сняли дурака.
Потрясенный злодейством бывших подчиненных, Сундуков втащил голову в воротник, вышел из магазина и побрел через дворы и проломы куда глаза глядят. Ему казалось, что в эти минуты все на него смотрят, все показывают на него пальцем, и шепотом говорят: «Это он. Он пошел. Да, тот самый, что написал паршивых «Цыплят».
Глубокий обрывистый овраг, наполовину заваленный бумагами, тряпьем, ржавыми консервными банками, остановил Касьяна Касьяновича. Он вздрогнул с испугу, попятился назад и привалился спиной к холодному стволу какого-то дерева.
Сумерки быстро сгущались. В ушах свистел ветер. Сухой снег больно хлестал в лицо. По пустырю катились будылья, куриный пух. Из зарослей репейника, зябко поджав хвост, выбежала тощая рябая собака. Увидев Сундукова, она оторопело остановилась, сочувственно вздохнула и побежала своей дорогой.
Касьян Касьянович тоже вздохнул и хотел было уходить, как сквозь пелену сутемок увидел знакомую долговязую фигуру скульптора Лобзикова. Спотыкаясь и сгибаясь в дугу от тяжести, он что-то торопливо нес в мешке по направлению к мусорной свалке.
Сундукову деваться было некуда, и он присел в будыльях за старой бочкой. А Лобзиков между тем подошел к обрыву, свалил с плеч поклажу, вытер рукавом потный лоб, по-воровски огляделся по сторонам и начал что-то вытряхивать из рогожи.
Сундуков привстал на цыпочках, присмотрелся, и сердце его захолонуло. Лобзиков… Косая Сажень Лобзиков предательски вытряхивал из рогожи милую скульптуру… не вознесенную на пьедестал.
Чертово любопытство
В каждой деревне наверняка есть человек, который все ведает, все знает. К нему не надо обращаться с расспросом. Однажды, заловив вас в тесном проулке или у колодца, он высыплет вам целых три вороха «новостей». У кого и когда отелилась корова; кто зарезал свинью и какой толщины засолено сало; прибегал ли в деревню хорь и сколько кур задушил, бродяга; что привезли в лавку сельпо и припрятали «для своих»; где, чья собака сожрала цыпленка и скольким курам выдернула хвосты; у кого ночевал лесник и какой дом после этого будет у вдовы; кто к кому посватался и с чем уехали от невесты сваты…
В селе Фощевка такой живой энциклопедией по праву считалась тетка Улита, или, как ее называли мужчины, «вековуха с подпольным стажем». В молодости она была хороша собой и имела успех средь ухажеров. Могла быть счастливой, но дьявольски чрезмерное любопытство сгубило ее. При попытке подсмотреть первую ночь соседей-молодоженов она напоролась на гвоздь в двери амбара и потеряла глаз. Через два года, подкрадываясь к парочке влюбленных, она упала в погреб и сломала ногу. Нога срослась, но стала на пять сантиметров короче другой. А через шесть лет тетка Улита лишилась слуха на правое ухо. Причина все та же — чертово любопытство. Стараясь подслушать, она всегда подставляла ладонь к уху, и ветер сделал свое черное зло.
Сама логика злосчастий подсказывала выход: отказаться от непристойных дел. Но не тут-то было. Улиту не остановили ни потерянный глаз, ни укороченная нога, ни оглохшее ухо. Напротив. Она еще настырнее взялась за свое. Подсмотреть, подслушать, что делается в хатах, в амбарах, на сеновалах, на околице, в роще, где свищут соловьи, стало ее вторым и любимым занятием. Едва лишь смеркнется, Улита — черную шаль на плечи, в руки дрюк — и пошла. Под каждым окном пошарит своим недреманным глазом, в каждую дырку просунет вороний нос.
Улиту судили сельским судом. Вынесли ей общее порицание, пристращали приличной статьей уголовного кодекса (УПК). Но и это не помогло. На суде она заявила, что не пойманный не вор, что ей, как несчастной женщине, нет вовсе никакого расчета глазеть на счастье других, а коль они сами лезут ей на глаза, то пусть на себя и пеняют.
Охота за крамолою продолжалась. Улита и дня не могла прожить, чтоб что-то не подслушать, не подсмотреть. Особое наслаждение доставляло ей подглядывание за влюбленными. Надо было видеть, как расплывалось в умиленно-радостной улыбке ее сморщенное лицо, как потирала она от удовольствия руки. Лежа на животе или сидя на корточках в бурьяне, она жадно ловила каждое долетавшее до ее слуха слово, каждый подозрительный шорох. При этом она со злорадством и ухмылкой шипела: «Ага! Обнялись. Ну, погоди же. Я вам поцелуюсь. Завтра все будут знать об этом. Все-е. Выведем на солнышко ваши шуры-муры».
Молодые парочки попытались уходить из села куда-либо подальше — на луг, в калинник или в сосновый бор, однако от тетки Улиты не было спасения и там. Каким-то особым собачьим нюхом выведывала она стежку влюбленных и тут как тут поблескивала из папоротника или медуники своим вставным стеклянным глазом.
Терпению парней пришел конец. После новой злой напраслины, возведенной Улитой на скромного парнишку и тихую девчонку с Крапивной улицы, ребята собрались на бревнах под ракитами на тайное совещание. Открыл его сельский заводила Женька-гармонист.
— На повестку дня собрания фощевской молодежи выносится один вопрос, — начал он, — злые козни «стеклянного глаза» и меры борьбы с ним. Кто имеет слово? Слово имею я!
Он поставил на колени гармонь, тронул серый галстук.
— Всем известно, как называют тех, кто подсматривает в сучок или скважину замка, кто разносит сплетни. Таких презирают. Но этого мало. Их надо срамить. Выставлять как чучело на огороде.
— Верно, Женя! Точно! — живо поддержали парни. — Нашкодившую кошку — посадить в лукошко. Но как? Чем посрамить ее?
Предлагалось многое. Деготь. Частушки.
