мощности для творчества и отдыха!» Под ногами хлюпала серо-жёлтая жижа. Ящук проследил цепочку своих следов, осмотрел ботинки. Сзади в брюки нагло впитались цементные шлепки. Ящук покачал головой и застыл, не веря глазам. В метре от него валялась обложка «Чижа». Мокрая и скукоженная, она жалко ютилась рядом с кучей битого кирпича. Сердце Ящука яростно забилось. Ловя равновесие, он шагнул и медленно раскрыл обложку носком ботинка. Все страницы вырваны. Внутри только грязь и жухлые листья.
— Варвары! — взвизгнул Ящук и огляделся.
Обложки валялись повсюду. Они белели в грязи, посреди строительного мусора, как голые мёртвые младенцы. Ящук крутился на месте, будто ждал, что с очередным оборотом кошмар рассеется.
Из дверей корпуса вышли рабочие. Пятнадцать-двадцать молодых парней. Не то узбеки, не то таджики. Они расселись по лежащему вдоль проезда фонарному столбу, достали металлические коробки из-под зубного порошка и томик Ящуковского «Чижа». Черноволосые и белозубые, они галдели и смеялись. Надрали из книги страниц и принялись мастерить самокрутки. Ящук упал на колени и, глядя, как огонь, буква за буквой, пожирает его детище, твердил:
— Выгодная бумага! Бумажная выгода!
Дед Мороз
— Сидоров, не хочешь покурить?
— Угощаешь?
— Вообще-то, я не курю…
— Шо ж зовёшь?
— Ну, ты покуришь, или просто поговорим.
— Ладно, Петров, пошли.
…
— Петров, ты не пьёшь, не куришь… Ты хоть Новый год с девушкой встречал, м? Или с мамой? Хе-хе!
— Нет, Сидоров, знаешь, ко мне приходил Дед Мороз…
— Пху-пху… Э-а… Пху… Да неужели? Поздравляю! Ты меня вытащил, узнать верю ли я… Пху… в Деда Мороза?
— Пока ему хватает, что я в него верю. Каждый год приходит. Денег мне оставляет.
— О! Мешками, наверное. А-а, Петров! Совесть замучила, да? Деньги в кубышку, а сам всё прибедняешься, типа, на метро не хватает.
— Нет, не мешками, конечно. Но крупными купюрами, да. Чтобы я помогал, если кому нужно.
— Ха, денег всем нужно. То да сё. Водка, женщины, все дела. Так сколько у тебя уже, там, в кубышке? Давай, колись! Облегчи душу!
— Кубышку — нельзя. А то он приходить перестанет.
— Шо ж тебе за радость тогда? Ой, Петров, кончай мне мозги парить… Пф!
— Мне и не радость, мне — счастье.
— Ты, прям, как Иванова из планового, которая в благотворительный фонд ушла… этим… добровольцем… а, волонтёром, во!
— Да, Иванова. У неё муж болел очень…
— Стой-стой! Так это ты ей… ну…
— Дед Мороз.
— А Фёдоров из бухгалтерии? Который… в монастырь…
— Сидоров, послушай! Я тебе на счёт два миллиона перевёл.
— Что-что? Сколько? Да мне-то с какого?
— Тебе нужно. Для сына…
— Да ты чё несёшь?! Ты моего сына не трогай! Ничего мне не надо, ни от тебя, ни от твоего деда. Понял?! Мимо! Осечка! Иди свои нюни пускай где-нибудь. Я тебе щас как…
— Галя тебя…
— Что?
— Галя, секретарша Пузанова. Зовёт тебя. Сзади, вон, погляди.
— Чего тебе, Галка?
— Сидоров, срочно к телефону!
— Что за чушь? Кому я понадобился? После праздников и срочно!
— Оно мне надо, вникать? Сказали, из больницы какой-то.
— Петров, что это?..
— Прости!
Керосинка
Красочные байки из уст бывалых студентов и дипломников о стиле преподавания Корнея Павловича нагоняли на младшие курсы страх, тоску и уныние. Профессионал он был, конечно, экстра-класса. Предмет знал до последней запятой. Часто бывал в разных экспедициях, ездил на конференции, учебник написал. Но это сейчас понятно, а тогда мы, студенты, прозвали его «копчёным» за несходивший глубокий загар на широком морщинистом лице. Будучи одиноким стариком, за собой он следил плохо. Мог запросто прийти читать лекцию в драной выгоревшей энцефалитке.
Но вдруг, незадолго до госэкзаменов, его словно подменили. Одеваться стал загляденье. Со студентами приветлив. А над нашей группой вообще шефство взял. Отнеслись мы к такой перемене с недоверием. Спрашивали в других группах и у молодого доцента Дряжникова, который заменял Копчёного, уехавшего в очередную экспедицию. Оказалось, весь факультет недоумевает. На этом фоне даже осталась незамеченной жалоба моей согруппницы Аньки Лихих на приставания Дряжникова. Они в общаге жили на одном этаже. Пришел он к ней с каким-то бумажным свертком, говорил, что всё знает и домогался. Хорошо соседка за стиральным порошком зашла. Анька вообще странноватая была. Говорила невпопад и делала всё нескладно.
А потом Копчёный умер. Прямо на заседании кафедры. Аньку вызывали несколько раз в деканат и к ректору. Любопытство нас жгло изнутри огнем неугасимым. Но Анька невозмутимо молчала. Кое-какие детали мне потом завкаф прояснил. Я у него был на дипломе. Копчёный перед госами хотел нам все билеты с ответами передать. А тут его пригласили в экспедицию. Перед отъездом он договорился с Анькой, что завезёт ей пакет в общагу, а она, балда, ушла куда-то. Он, по простоте душевной, оставил пакет для нее на вахте. Дряжников это видел. Сказал вахтерше, что, де, она его студентка и он ей сам передаст. Потом вскрыл пакет и кроме билетов нашёл в нём письмо со стихами для Аньки. Сначала хотел её шантажировать и переспать с нею, но после допёр, что можно наконец-то Корнея Павловича на пенсию выпихнуть и на кафедре письмо обнародовал. Копченый вернулся, а тут такой скандал. В основном из-за билетов, но еще под соусом отношений со студенткой. Инфаркт, короче.
А мы после диплома поехали всей группой к одному из наших на дачу. К вечеру гроза ударила страшная. Даже свет отключили. Хозяин достал керосинку. Старую, грязную, еле оттёрли. Зажгли её, а у Аньки глаза полные слез:
— Лампа, — говорит, — как Корней Палыч.
Опять, думаем, ляпнула не пойми чего. А она продолжала:
— Влюбленные старики… — Все притихли: вот, сейчас она откроется наконец. — Светятся из-под копоти.
Берега
Тихон, жадно причмокивая и прикрывая большим пальцем пузатую чашу трубки, закурил. Огарок длинной спички тенькнул о дно медной пепельницы на подоконнике и разломился надвое. За окном куражилось бабье лето. Ветер будоражил кроны деревьев, заставляя красно-жёлтую листву рукоплескать голубому небу. Самое время гулять!
По железной дороге за перелеском на сортировочную станцию втягивался состав. Габаритный груз на платформах прятался под брезентом с накинутой поверх маскировочной сеткой. Между путями и у пакгаузов суетились военные. Мимо дома с воем и синими проблесками пронеслись две машины скорой помощи. Тихон пустил дым носом на пожелтевший ворот белого вязаного свитера и достал из кармана застиранных домашних джинсов мобильный. Палец пробежал по экрану: «Ток! Ток! Ток!». Нет сети.
В уши ударил забытый перезвон проводного телефона. Связисты на днях поставили. Если начнётся
