что-то бормоча себе под нос. Стемнело. В доме все затихло. Успокоились на насесте куры.
— Девочка, отнеси-ка это в дом.
Пятна крови остались на траве. При виде их шорника замутило. Он засыпал пятна мокрой землей. Синья загнала на ночь домашнюю скотину и птицу. В хлеву, похрюкивая, рыли землю свиньи. Козел улегся под навесом. От пятен крови мастеру стало нехорошо. Но он не решился выбросить убитого зверька. Завтра Синья приготовит из него жаркое, и он забудет об этой крови. Тускло светила керосиновая лампа. От сырой кожи, только что полученной из Итабайаны, распространился особенно сильный запах. Мастеру захотелось поговорить по душам с женой и дочерью, хоть как-то поладить с Мартой. У него редко появлялось такое желание. Он был колюч, не хуже кактуса.
По дороге проехал кабриолет полковника Лулы. Огоньки фонарей и звон колокольчиков рассеяли тишину вечера.
— Дона Амелия едет на майское богослужение, — сказала жена.
— Это они любят, — ответил шорник.
Издали, будто с другого края света, все еще доносился звон колокольчиков.
— Вот поэтому-то они и прогорают.
— Замолчи, безбожник.
— Я не верю тем, кто валяется в ногах у падре.
Они помолчали.
— Бедняга кум Виторино, вот не повезло куме Адриане. Ты не представляешь себе, Зека, как она страдает.
— Видно, ей это на роду написано. От судьбы не уйдешь.
Приятный вечерний ветерок проникал в дом шорника, заполняя его благоуханием цветущей кажазейры и жасмина, который раскрывался навстречу появившейся на небе луне.
— Сегодня полнолуние?
— Да. Ты заметила, как выглядит бедняга Виторино?
Они подошли к дверям дома и, глядя на звездное небо, ощутили покой мира, огромного молчаливого мира. Вдруг залаяла собака. Потом тревожно завыла, будто от сильной боли.
— Это она на луну воет.
— Да, на луну. Скулит.
Туча заволокла небо, и все вокруг потемнело. И тут же мир снова осветился белым светом.
— Будь осторожен, Зека, — дождь собирается. Смотри не простудись.
Мастер закрыл окно.
— Комары налетят. Я пойду немного пройдусь.
Он вышел.
— Не промокни, Зека.
Мастеру Жозе Амаро стало спокойно и немного грустно. Он любовался луной, заливавшей молочным светом кажазейры и зеленые луга полковника Лулы де Оланда. Жозе Амаро пошел по дороге. Ему захотелось побыть одному, побыть наедине с собой, со своими мыслями. Ночь манила его. Никогда раньше он не испытывал ничего подобного. Всю жизнь он прожил прикованный к своей табуретке, как негр к позорному столбу. А сейчас он испытывал неодолимое желание ходить. Заметив белую фигуру неподалеку от дома Лусиндо Каррейро, он остановился. Подождал, пока она приблизится. Это был негр Жозе Гедес, посыльный из Санта-Розы.
— Добрый вечер, мастер Зе, вы кого-нибудь ищете?
— Да нет, просто вышел пройтись, хочу размять ноги.
Негр пошел дальше. Лягушки на пруду безостановочно квакали. Светлячки ползали по земле, в страхе прячась от луны. Все было так красиво и так непохоже на то, что ему приходилось видеть дома. Мастер решил пойти дальше. А что, если свернуть с дороги? Он зашагал по тропке, ведущей к реке. Ему повстречалась негритянка Маргарида, которая шла удить рыбу.
— Что это вы сюда забрели, мастер Жозе Амаро?
Он что-то буркнул в ответ и повернул обратно. От земли исходил аромат. Благоухали распустившиеся цветы и спелые плоды. Жозе Амаро вернулся домой помолодевшим. Жена тревожно спросила:
— Куда это ты ходил в такой час, Зека? В такой час бродят только лунатики.
Он ничего не ответил, запер дверь и улегся в гамак. Долго не мог заснуть и все прислушивался к звукам, доносившимся снаружи. Тяжело дышала во сне дочь. Что с ней? Вспомнились пятна крови на зеленой траве. Запах кожи наполнял дом. Ослепительно-белый свет луны проникал сквозь щели черепичной крыши. И мастер Жозе Амаро уснул, любуясь узорами, нарисованными лунным светом на полу. Глухо храпела Синья.
На другой день повсюду разнесся слух, что мастер Жозе Амаро стал оборотнем. Его, мол, встретили в зарослях кустарника в ожидании дьявольского часа, а на дверях его дома видели человеческую кровь.
III
— Можешь оставить поднос тут. Я уже проголодался.
— Дона Мариана велела извиниться перед вами. Сегодня благовещение, и люди в каза-гранде постятся.
— Все они метят попасть в рай. Думают, что господу богу угоден тощий скот. А бог-то — он любит упитанную скотину. Ну-ка, что тут старуха прислала мне сегодня? Э!.. Да эта штука из трески не для меня.
— Все сегодня едят треску, мастер Зе.
— Я пришел сюда работать не для того, чтобы есть эту дрянь.
— Но белые ее едят, мастер.
— Какое мне дело до белых! Я хочу, чтобы у меня брюхо было набито.
Мальчишка расплылся в улыбке.
— Знаете, мастер, старик только и знает, что молится.
— Это они любят. Они думают, что ремесленник — скотина. И хотят меня унизить тем, что не сажают за стол в каза-гранде. Я им не маляр Лаурентино, который повсюду рассказывает о них небылицы. У мастера Жозе Амаро, мой мальчик, тоже есть своя гордость. Я работал на очень богатых хозяев, у которых стол прямо ломился от всякой еды, но никогда не видел такого чванства, как здесь, в Санта-Фе.
Мальчишка слушал шорника, разинув рот. Он глядел, как мастер ест, видел его суровый взгляд, толстые губы, грубые руки. Вот он, этот человек, о котором столько судачат в округе. Ходят слухи, что по ночам старик превращается в страшного зверя с острыми когтями; дьявольским огнем горят его глаза, и он бродит по дорогам, преследуя людей, чтобы их съесть. Но сколько мальчишка ни вглядывался в шорника, он ничего такого не заметил. Мастер Жозе Амаро действительно был не похож на других. Негритенку нравилось слушать старого шорника. Он приносил ему завтрак и любил смотреть, как тот работает: ловко режет кожу, сворачивает ее, прикрепляет пряжки, сшивает ремни. Возчик Педро помогал мастеру, и время от времени Жозе Амаро покрикивал на него за нерасторопность. Желтые глаза, смертельная бледность, покрывавшая лицо мастера, делали его совсем не таким, как все люди, которых мальчик привык видеть на плантациях во время полевых работ.
— Полковник Лула, — продолжал Жозе Амаро, — сильно ошибается в отношении меня. Я много работал на хозяев и здесь, в Рибейре, и в долине Гойаны, но мне приходилось иметь дело только с обходительными людьми. А он проходит мимо и даже не потрудится остановиться, не спросит, как идет моя работа, не перекинется словом. Он никогда не расстается со своим галстуком, будто он судья. А фасонить-то ему и не с чего бы.
Мастер встал, подошел к двери, обращенной к сахароварне, и, хмуро
