Я не могла удержаться от слез и смеха, слушая бедногостарика; ведь умел же налгать, когда нужда пришла! Книги были перенесены вкомнату Покровского и поставлены на полку. Покровский тотчас угадал истину.Старика пригласили обедать. Этот день мы все были так веселы. После обедаиграли в фанты, в карты; Саша резвилась, я от нее не отставала. Покровский былко мне внимателен и все искал случая поговорить со мною наедине, но я недавалась. Это был лучший день в целые четыре года моей жизни.
А теперь все пойдут грустные, тяжелые воспоминания; начнетсяповесть о моих черных днях. Вот отчего, может быть, перо мое начинает двигатьсямедленнее и как будто отказывается писать далее. Вот отчего, может быть, я стаким увлечением и с такою любовью переходила в памяти моей малейшиеподробности моего маленького житья-бытья в счастливые дни мои. Эти дни были такнедолги; их сменило горе, черное горе, которое бог один знает когда кончится.
Несчастия мои начались болезнию и смертию Покровского.
Он заболел два месяца спустя после последних происшествий,мною здесь описанных. В эти два месяца он неутомимо хлопотал о способах жизни,ибо до сих пор он еще не имел определенного положения. Как и все чахоточные, онне расставался до последней минуты своей с надеждою жить очень долго. Емувыходило куда-то место в учителя; но к этому ремеслу он имел отвращение.Служить где-нибудь в казенном месте он не мог за нездоровьем. К тому же долгобы нужно было ждать первого оклада жалованья. Короче, Покровский видел вездетолько одни неудачи; характер его портился. Здоровье его расстраивалось; он этогоне примечал. Подступила осень. Каждый день выходил он в своей легкой шинелькехлопотать по своим делам, просить и вымаливать себе где-нибудь места, – что еговнутренне мучило; промачивал ноги, мок под дождем и наконец слег в постель, скоторой не вставал уже более… Он умер в глубокую осень, в конце октября месяца.
Я почти не оставляла его комнаты во все продолжение егоболезни, ухаживала за ним и прислуживала ему. Часто не спала целые ночи. Онредко был в памяти; часто был в бреду; говорил бог знает о чем: о своем месте,о своих книгах, обо мне, об отце… и тут-то я услышала многое из егообстоятельств, чего прежде не знала и о чем даже не догадывалась. В первоевремя болезни его все наши смотрели на меня как-то странно; Анна Федоровнакачала головою. Но я посмотрела всем прямо в глаза, и за участие мое кПокровскому меня не стали осуждать более – по крайней мере матушка.
Иногда Покровский узнавал меня, но это было редко. Он былпочти все время в беспамятстве. Иногда по целым ночам он говорил с кем-то долго-долго,неясными, темными словами, и хриплый голос его глухо отдавался в тесной егокомнате, словно в гробу; мне тогда становилось страшно. Особенно в последнююночь он был как исступленный; он ужасно страдал, тосковал; стоны его терзалимою душу. Все в доме были в каком-то испуге. Анна Федоровна все молилась, чтобыбог его прибрал поскорее. Призвали доктора. Доктор сказал, что больной умрет кутру непременно.
Старик Покровский целую ночь провел в коридоре, у самойдвери в комнату сына; тут ему постлали какую-то рогожку. Он поминутно входил вкомнату; на него страшно было смотреть. Он был так убит горем, что казалсясовершенно бесчувственным и бессмысленным. Голова его тряслась от страха. Онсам весь дрожал, и все что-то шептал про себя, о чем-то рассуждал сам с собою.Мне казалось, что он с ума сойдет с горя.
Перед рассветом старик, усталый от душевной боли, заснул насвоей рогожке как убитый. В восьмом часу сын стал умирать; я разбудила отца.Покровский был в полной памяти и простился со всеми нами. Чудно! Я не моглаплакать; но душа моя разрывалась на части.
Но всего более истерзали и измучили меня его последниемгновения. Он чего-то все просил долго-долго коснеющим языком своим, а я ничегоне могла разобрать из слов его. Сердце мое надрывалось от боли! Целый час онбыл беспокоен, об чем-то все тосковал, силился сделать какой-то знакохолоделыми руками своими и потом опять начинал просить жалобно, хриплым,глухим голосом; но слова его были одни бессвязные звуки, и я опять ничегопонять не могла. Я подводила ему всех наших, давала ему пить; но он все грустнокачал головою. Наконец я поняла, чего он хотел. Он просил поднять занавес уокна и открыть ставни. Ему, верно, хотелось взглянуть в последний раз на день,на свет божий, на солнце. Я отдернула занавес; но начинающийся день былпечальный и грустный, как угасающая бедная жизнь умирающего. Солнца не было.Облака застилали небо туманною пеленою; оно было такое дождливое, хмурое,грустное. Мелкий дождь дробил в стекла и омывал их струями холодной грязной воды;было тускло и темно. В комнату чуть-чуть проходили лучи бледного дня и едваоспаривали дрожащий свет лампадки, затепленной перед образом. Умирающийвзглянул на меня грустно-грустно и покачал головою. Через минуту он умер.
Похоронами распорядилась сама Анна Федоровна. Купили гробпростой-простой и наняли ломового извозчика. В обеспечение издержек АннаФедоровна захватила все книги и все вещи покойного. Старик с ней спорил, шумел,отнял у ней книг, сколько мог, набил ими все свои карманы, наложил их в шляпу,куда мог, носился с ними все три дня и даже не расстался с ними и тогда, когданужно было идти в церковь. Все эти дни он был как беспамятный, как одурелый и скакою-то странною заботливостию все хлопотал около гроба: то оправлял венчик напокойнике, то зажигал и снимал свечи. Видно было, что мысли его ни на чем немогли остановиться порядком. Ни матушка, ни Анна Федоровна не были в церкви наотпевании. Матушка была больна, а Анна Федоровна совсем было уж собралась, дапоссорилась со стариком Покровским и осталась. Была только одна я да старик. Вовремя службы на меня напал какой-то страх – словно предчувствие будущего. Яедва могла выстоять в церкви. Наконец гроб закрыли, заколотили, поставили нателегу и повезли. Я проводила его только до конца улицы. Извозчик поехал рысью.Старик бежал за ним и громко плакал; плач его дрожал и прерывался от бега.Бедный потерял свою шляпу и не остановился поднять ее. Голова его мокла отдождя; поднимался ветер; изморозь секла и колола лицо. Старик, кажется, нечувствовал непогоды и с плачем перебегал с одной стороны телеги на другую. Полыего ветхого сюртука развевались по ветру, как крылья. Из всех карманов торчаликниги; в руках его была какая-то огромная книга, за которую он крепко держался.Прохожие снимали шапки и крестились. Иные останавливались и дивились на бедногостарика. Книги поминутно падали у него из карманов в грязь. Его останавливали,показывали ему на потерю; он поднимал и опять пускался вдогонку за гробом. Науглу улицы увязалась с ним вместе провожать гроб какая-то нищая старуха. Телегаповоротила наконец за угол и скрылась от глаз моих. Я пошла домой. Я бросиласьв страшной тоске на грудь матушки. Я сжимала ее крепко-крепко в руках своих,целовала ее и навзрыд плакала, боязливо прижимаясь к ней, как бы стараясьудержать в своих объятиях последнего друга моего и не отдавать его смерти… Носмерть уже стояла над бедной матушкой!..
