Недалеко от меня, у другого стола с книгами, я увиделастарика Покровского. Вокруг него столпились четверо или пятеро букинистов; ониего сбили с последнего толку, затормошили совсем. Всякий из них предлагал емусвой товар, и чего-чего не предлагали они ему и чего-чего не хотел он купить!Бедный старик стоял посреди их, как будто забитый какой-нибудь, и не знал, зачто взяться из того, что ему предлагали. Я подошла к нему и спросила – что онздесь делает? Старик мне очень обрадовался; он любил меня без памяти, может быть,не менее Петеньки. «Да вот книжки покупаю, Варвара Алексеевна, – отвечал онмне, – Петеньке покупаю книжки. Вот его день рождения скоро будет, а он любиткнижки, так вот я и покупаю их для него…» Старик и всегда смешно изъяснялся, атеперь вдобавок был в ужаснейшем замешательстве. К чему ни приценится, всерубль серебром, два рубля, три рубля серебром; уж он к большим книгам и неприценивался, а так только завистливо на них посматривал, перебирал пальцамилисточки, вертел в руках и опять их ставил на место. «Нет, нет, это дорого, –говорил он вполголоса, – а вот разве отсюдова что-нибудь», – и тут он начиналперебирать тоненькие тетрадки, песенники, альманахи; это все было очень дешево.«Да зачем вы это все покупаете, – спросила я его, – это все ужасные пустяки». –«Ах, нет, – отвечал он, – нет, вы посмотрите только, какие здесь есть хорошиекнижки; очень, очень хорошие есть книжки!» И последние слова он так жалобнопротянул нараспев, что мне показалось, что он заплакать готов от досады, зачемкнижки хорошие дороги, и что вот сейчас капнет слезинка с его бледных щек накрасный нос. Я спросила, много ли у него денег? «Да вот, – тут, бедненький,вынул все свои деньги, завернутые в засаленную газетную бумажку, – вотполтинничек, двугривенничек, меди копеек двадцать». Я его тотчас потащила кмоему букинисту. «Вот целых одиннадцать книг стоит всего-то тридцать два рубляс полтиною; у меня есть тридцать; приложите два с полтиною, и мы купим все этикниги и подарим вместе». Старик обезумел от радости, высыпал все свои деньги, ибукинист навьючил на него всю нашу общую библиотеку. Мой старичок наложил книгво все карманы, набрал в обе руки, под мышки и унес все к себе, дав мне словопринести все книги на другой день тихонько ко мне.
На другой день старик пришел к сыну, с часочек посидел унего по обыкновению, потом зашел к нам и подсел ко мне с прекомическимтаинственным видом. Сначала с улыбкой, потирая руки от гордого удовольствиявладеть какой-нибудь тайной, он объявил мне, что книжки все пренезаметноперенесены к нам и стоят в уголку, в кухне, под покровительством Матрены. Потомразговор естественно перешел на ожидаемый праздник; потом старикраспространился о том, как мы будем дарить, и чем далее углублялся он в свойпредмет, чем более о нем говорил, тем приметнее мне становилось, что у негоесть что-то на душе, о чем он не может, не смеет, даже боится выразиться. Я всеждала и молчала. Тайная радость, тайное удовольствие, что я легко читала доселев его странных ухватках, гримасничанье, подмигиванье левым глазком, исчезли. Онделался поминутно все беспокойнее и тоскливее; наконец он не выдержал.
– Послушайте, – начал он робко, вполголоса, – послушайте,Варвара Алексеевна… знаете ли что, Варвара Алексеевна?.. – Старик был в ужасномзамешательстве. – Видите: вы, как придет день его рождения, возьмите десятькнижек и подарите их ему сами, то есть от себя, с своей стороны; я же возьмутогда одну одиннадцатую и уж тоже подарю от себя, то есть собственно с своейстороны. Так вот, видите ли – и у вас будет что-нибудь подарить и у меня будетчто-нибудь подарить; у нас обоих будет что-нибудь подарить. – Тут стариксмешался и замолчал. Я взглянула на него; он с робким ожиданием ожидал моегоприговора. «Да зачем же вы хотите, чтоб мы не вместе дарили, Захар Петрович?» –«Да так, Варвара Алексеевна, уж это так… я ведь, оно, того…» – одним словом,старик замешался, покраснел, завяз в своей фразе и не мог сдвинуться с места.
– Видите ли, – объяснился он наконец. – Я, ВарвараАлексеевна, балуюсь подчас… то есть я хочу доложить вам, что я почти и всебалуюсь и всегда балуюсь… придерживаюсь того, что нехорошо… то есть знаете,этак на дворе такие холода бывают, также иногда неприятности бывают разные, илитам как-нибудь грустно сделается, или что-нибудь из нехорошего случится, так яи не удержусь подчас, и забалуюсь, и выпью иногда лишнее. Петруше это оченьнеприятно. Он, вот видите ли, Варвара Алексеевна, сердится, бранит меня и мнеморали разные читает. Так вот бы мне и хотелось теперь самому доказать емуподарком моим, что я исправляюсь и начинаю вести себя хорошо. Что вот я копил,чтобы книжку купить, долго копил, потому что у меня и денег-то почти никогда небывает, разве, случится, Петруша кое-когда даст. Он это знает. Следовательно,вот он увидит употребление денег моих и узнает, что все это я для него одногоделаю.
Мне стало ужасно жаль старика. Я думала недолго. Стариксмотрел на меня с беспокойством. «Да слушайте, Захар Петрович, – сказала я, –вы подарите их ему все!» – «Как все? то есть книжки все?..» – «Ну да, книжкивсе». – «И от себя?» – «От себя». – «От одного себя? то есть от своего имени?»– «Ну да, от своего имени…» Я, кажется, очень ясно толковала, но старик оченьдолго не мог понять меня.
«Ну да, – говорил он, задумавшись, – да! это будет оченьхорошо, это было бы весьма хорошо, только вы-то как же, Варвара Алексеевна?» –«Ну, да я ничего не подарю». – «Как! – закричал старик, почти испугавшись, –так вы ничего Петеньке не подарите, так вы ему ничего дарить не хотите?» Старикиспугался; в эту минуту он, кажется, готов был отказаться от своего предложениязатем, чтобы и я могла чем-нибудь подарить его сына. Добряк был этот старик! Яуверила его, что я бы рада была подарить что-нибудь, да только у него не хочуотнимать удовольствия. «Если сын ваш будет доволен, – прибавила я, – и выбудете рады, то и я буду рада, потому что втайне-то, в сердце-то моем, будучувствовать, как будто и на самом деле я подарила». Этим старик совершенноуспокоился. Он пробыл у нас еще два часа, но все это время на месте не могусидеть, вставал, возился, шумел, шалил с Сашей, целовал меня украдкой, щипалменя за руку и делал тихонько гримасы Анне Федоровне. Анна Федоровна прогналаего наконец из дома. Одним словом, старик от восторга так расходился, как,может быть, никогда еще не бывало с ним.
В торжественный день он явился ровно в одиннадцать часов,прямо от обедни, во фраке, прилично заштопанном, и действительно в новом жилетеи в новых сапогах. В обеих руках было у него по связке книг. Мы все сиделитогда в зале у Анны Федоровны и пили кофе (было воскресенье). Старик начал,кажется, с того, что Пушкин был весьма хороший стихотворец; потом, сбиваясь имешаясь, перешел вдруг на то, что нужно вести себя хорошо и что если человек неведет себя хорошо, то значит, что он балуется; что дурные наклонности губят иуничтожают человека; исчислил даже несколько пагубных примеров невоздержания изаключил тем, что он с некоторого времени совершенно исправился и что теперьведет себя примерно хорошо. Что он и прежде чувствовал справедливость сыновнихнаставлений, что он все это давно чувствовал и все на сердце слагал, но теперьи на деле стал удерживаться. В доказательство чего дарит книги на скопленныеим, в продолжение долгого времени, деньги.
