В следующий вечер, когда в доме уж все улеглись, Покровскийотворил свою дверь и начал со мной разговаривать, стоя у порога своей комнаты.Я не помню теперь ни одного слова из того, что мы сказали тогда друг другу;помню только, что я робела, мешалась, досадовала на себя и с нетерпениеможидала окончания разговора, хотя сама всеми силами желала его, целый деньмечтала о нем и сочиняла мои вопросы и ответы… С этого вечера началась перваязавязка нашей дружбы. Во все продолжение болезни матушки мы каждую ночь понескольку часов проводили вместе. Я мало-помалу победила свою застенчивость,хотя после каждого разговора нашего все еще было за что на себя подосадовать.Впрочем, я с тайною радостию и с гордым удовольствием видела, что он из-за менязабывал свои несносные книги. Случайно, в шутку, разговор зашел раз о паденииих с полки. Минута была странная, я как-то слишком была откровенна ичистосердечна; горячность, странная восторженность увлекли меня, и я призналасьему во всем… в том, что мне хотелось учиться, что-нибудь знать, что мне досаднобыло, что меня считают девочкой, ребенком… Повторяю, что я была в престранномрасположении духа; сердце мое было мягко, в глазах стояли слезы – я не утаиланичего и рассказала все, все – про мою дружбу к нему, про желание любить его,жить с ним заодно сердцем, утешить его, успокоить его. Он посмотрел на менякак-то странно, с замешательством, с изумлением и не сказал мне ни слова. Мнестало вдруг ужасно больно, грустно. Мне показалось, что он меня не понимает,что он, может быть, надо мною смеется. Я заплакала вдруг, как дитя, зарыдала,сама себя удержать не могла; точно я была в каком-то припадке. Он схватил моируки, целовал их, прижимал к груди своей, уговаривал, утешал меня; он былсильно тронут; не помню, что он мне говорил, но только я и плакала, и смеялась,и опять плакала, краснела, не могла слова вымолвить от радости. Впрочем,несмотря на волнение мое, я заметила, что в Покровском все-таки оставалоськакое-то смущение и принуждение. Кажется, он не мог надивиться моему увлечению,моему восторгу, такой внезапной, горячей, пламенной дружбе. Может быть, емубыло только любопытно сначала; впоследствии нерешительность его исчезла, и он,с таким же простым, прямым чувством, как и я, принимал мою привязанность кнему, мои приветливые слова, мое внимание и отвечал на все это тем жевниманием, так же дружелюбно и приветливо, как искренний друг мой, как роднойбрат мой. Моему сердцу было так тепло, так хорошо!.. Я не скрывалась, нетаилась ни в чем; он все это видел и с каждым днем все более и болеепривязывался ко мне.
И, право, не помню, о чем мы не переговорили с ним в этимучительные и вместе сладкие часы наших свиданий, ночью, при дрожащем светелампадки и почти у самой постели моей бедной больной матушки?.. Обо всем, чтона ум приходило, что с сердца срывалось, что просилось высказаться, – и мыпочти были счастливы… Ох, это было и грустное и радостное время – все вместе; имне и грустно и радостно теперь вспоминать о нем. Воспоминания, радостные ли,горькие ли, всегда мучительны; по крайней мере так у меня; но и мучение этосладостно. И когда сердцу становится тяжело, больно, томительно, грустно, тогдавоспоминания свежат и живят его, как капли росы в влажный вечер, после жаркогодня, свежат и живят бедный, чахлый цветок, сгоревший от зноя дневного.
Матушка выздоравливала, но я еще продолжала сидеть по ночаму ее постели. Часто Покровский давал мне книги; я читала, сначала, чтоб незаснуть, потом внимательнее, потом с жадностию; передо мной внезапно открылосьмного нового, доселе неведомого, незнакомого мне. Новые мысли, новыевпечатления разом, обильным потоком прихлынули к моему сердцу. И чем болееволнения, чем более смущения и труда стоил мне прием новых впечатлений, теммилее они были мне, тем сладостнее потрясали всю душу. Разом, вдруг, втолпилисьони в мое сердце, не давая ему отдохнуть. Какой-то странный хаос стал возмущатьвсе существо мое. Но это духовное насилие не могло и не в силах было расстроитьменя совершенно. Я была слишком мечтательна, и это спасло меня.
Когда кончилась болезнь матушки, наши вечерние свидания идлинные разговоры прекратились; нам удавалось иногда меняться словами, частопустыми и малозначащими, но мне любо было давать всему свое значение, свою ценуособую, подразумеваемую. Жизнь моя была полна, я была счастлива, покойно, тихосчастлива. Так прошло несколько недель…
Как-то раз зашел к нам старик Покровский. Он долго с намиболтал, был не по-обыкновенному весел, бодр, разговорчив; смеялся, острилпо-своему и наконец разрешил загадку своего восторга и объявил нам, что ровночерез неделю будет день рождения Петеньки и что по сему случаю он непременнопридет к сыну; что он наденет новую жилетку и что жена обещалась купить емуновые сапоги. Одним словом, старик был счастлив вполне и болтал обо всем, чтоему на ум попадалось.
День его рождения! Этот день рождения не давал мне покоя ниднем, ни ночью. Я непременно решилась напомнить о своей дружбе Покровскому ичто-нибудь подарить ему. Но что? Наконец я выдумала подарить ему книг. Я знала,что ему хотелось иметь полное собрание сочинений Пушкина, в последнем издании,и я решила купить Пушкина. У меня своих собственных денег было рублей тридцать,заработанных рукодельем. Эти деньги были отложены у меня на новое платье. Тотчася послала нашу кухарку, старуху Матрену, узнать, что стоит весь Пушкин. Беда!Цена всех одиннадцати книг, присовокупив сюда издержки на переплет, была покрайней мере рублей шестьдесят. Где взять денег? Я думала-думала и не знала, начто решиться. У матушки просить не хотелось. Конечно, матушка мне непременно быпомогла; но тогда все бы в доме узнали о нашем подарке; да к тому же этотподарок обратился бы в благодарность, в плату за целый год трудов Покровского.Мне хотелось подарить одной, тихонько от всех. А за труды его со мною я хотелабыть ему навсегда одолженною без какой бы то ни было уплаты, кроме дружбы моей.Наконец я выдумала, как выйти из затруднения.
Я знала, что у букинистов в Гостином дворе можно купитькнигу иногда в полцены дешевле, если только поторговаться, частомалоподержанную и почти совершенно новую. Я положила непременно отправиться вГостиный двор. Так и случилось; назавтра же встретилась какая-то надобность и унас и у Анны Федоровны. Матушке понездоровилось, Анна Федоровна очень кстатиполенилась, так что пришлось все поручения возложить на меня, и я отправиласьвместе с Матреной.
К моему счастию, я нашла весьма скоро Пушкина, и в весьмакрасивом переплете. Я начала торговаться. Сначала запросили дороже, чем влавках; но потом, впрочем не без труда, уходя несколько раз, я довела купца дотого, что он сбавил цену и ограничил свои требования только десятью рублямисеребром. Как мне весело было торговаться!.. Бедная Матрена не понимала, что сомной делается и зачем я вздумала покупать столько книг. Но ужас! Весь мойкапитал был в тридцать рублей ассигнациями, а купец никак не соглашалсяуступить дешевле. Наконец я начала упрашивать, просила-просила его, наконецупросила. Он уступил, но только два с полтиною, и побожился, что и эту уступкуон только ради меня делает, что я такая барышня хорошая, а что для другого когоон ни за что бы не уступил. Двух с половиною рублей недоставало! Я готова былазаплакать с досады. Но самое неожиданное обстоятельство помогло мне в моемгоре.
