уважаемый наставник падре Хуан сунул в руки мне рекомендательное письмо, кошель серебра и с первой оказией отправил меня восвояси подальше от королевского двора. Так, после нескольких лет разлуки я вернулся родной дом. Однако не прошло и года, как отец отправил меня учиться в Сарагоссу. Случилось это в самом начале итальянской войны.
Доктор, до того расслабленный и умиротворенный теплом очага и бургундским, вдруг как-то сгорбился и неуловимо переменился в лице. Эта перемена не смогла укрыться от Мишеля. Очевидно, что-то задело доктора в его в рассказе.
– Что с вами, доктор? Вам плохо? Эй, хозяин, что за отраву ты нам подсунул?
– Нет, мсье Сервэ, не стоит корить хозяина, бургундское превосходно. Просто вы упомянули начало итальянской войны, а с ней у меня связаны горькие воспоминания.
– Как? Неужели вы тоже в ней поучаствовали? Наверняка, состояли капелланом при войске французского короля?
– О, нет, дорогой Мишель. Тогда я был вовсе не капелланом и служил не французам, а испанской короне.
– Вот как?
– Я был младшим офицером в одной из пехотных терций, стоявших в Наварре. Моя рота квартировала в Памплоне. Там для меня и началась эта кампания. Впрочем, там же она для меня и закончилась.
– Памплона? Как же, слыхал. К нам в Сарагоссу вести доносились быстрее ветра. Как я помню, в Памплоне тогда случилась какая-то нелепая мешанина. Едва завидев французов, половина гарнизона и чуть не все жители перебежали к ним, оставив ворота города открытыми нараспашку. Только горстка солдат, оставшиеся верными Карлу вместе с каким-то офицером заперлись в форте и задали французам жару. Погодите, того офицера звали … Ох, не вспомню уже. Но герой он был, это точно. Говорили, что когда полегли все его солдаты, он в одиночку перебил целый французский отряд, пока самого его не разорвало пушечным ядром.
Доктор, ссутулившись, слегка склонил голову и негромко произнес:
– Тем офицером был лейтенант Иньиго де Лойя, ваш покорный слуга.
– Вы? Де Лойя? Но как?!
– Почти всех моих доблестных солдат, кто не пожелал сдаться, действительно перебили наёмники французкого короля под командой Андрэ де Фуа. И их же проклятое ядро раздробило мне обе ноги. Обороняться стало некому и Памплона пала. Но Бог пожелал, чтобы я остался жив.
– Мсье доктор, сеньор де Лойя! Я снимаю шляпу перед вашей храбростью и верностью воинскому долгу и испанской короне!
Мишель с живостью наполнил кружки. Выпили. Глаза Мишеля осветились уважением и гордостью за своего нового товарища. Глаза доктора же блеснули влагой, а на лице его ещё резче проявилась печать страданий и усталости.
Кстати появился и трактирщик. Принеся заказанные блюда, ловко и споро расставил всё на столе и поспешил к другим посетителям. Мишель и доктор принялись за угощение. Недавние воспоминания и переживания весьма прибавили им аппетита.
– Я очень горд, дорогой сеньор де Лойя, что судьба соблаговолила свести нас вместе, – провозгласил Мишель, снова наполняя бокалы, – но как же так произошло, что доблестный офицер императора превратился в доктора, да ещё и богословия? Никогда бы не подумал, что может случиться такой казус.
Доктор немного помолчал, собираясь с мыслями. Видно было, что на него нахлынули не самые приятные воспоминания, но он быстро справился с ними. Во взгляде его снова утвердились воля и какая-то несгибаемая одухотворённость.
– На все воля Божья. Меня, израненного, французские наёмники могли прикончить там же, где полегли все мои солдаты. Однако враг оказался честен. Маршал де Фуа приказал оставить мне жизнь и даже оказать помощь. То в бреду, то без сознания я провёл несколько времени в его шатрах под присмотром его медиков. Я уже готовился предстать перед Господом, но превеликой милостью его я остался жить. Позже, когда мне стало лучше, меня отправили в мой родовой замок, что в Стране басков. Ранение моё оказалось настолько серьёзным, что на несколько недель я оставался прикованным к постели в горячке и бессилии, ежеминутно раздираемый нечеловеческой болью. Моментами я ощущал неизбежность смерти и уже смирился с этим. В те дни шансов умереть у меня было более, чем у кого-либо. Но однажды, очнувшись после очередного приступа горячки, я почти не почувствовал прежней боли. Напротив, всё мое тело пропитала какая-то легкость, а мир вокруг наполнился свежестью и сиянием. Всё вокруг стало видеться мне светлее и красочнее, звуки вокруг стали непривычно звонкими и мелодичными. Я с новой остротой стал чувствовать запахи и вкус еды. Находясь в постели в комнате своего замка, я погрузился в какой-то новый, непостижимый мир, который раньше не мог и представить. К удивлению лекарей, я стал поправляться. Однако, французское ядро хорошо сделало свое дело и встать на ноги я пока не мог. Впрочем, я уже не мог и просто недвижно лежать в постели. Новые ощущения влекли меня дальше, я чувствовал, что хочу и могу в своей жизни нечто большее. Я потребовал для себя книги, ибо, как я когда-то узнал в юности, они так же способны подарить новизну ощущений, взволновать и направить дух. И вот мне принесли единственную книгу, которую смогли отыскать во всем замке …
– И, конечно, это оказалась Библия, – с усмешкой вставил Мишель. И эта его усмешка могла показаться собеседнику несколько презрительной.
– О, нет, – не заметив иронии, продолжал доктор, – это был картузианский манускрипт «Жизнь Иисуса Христа». С недоверием, но будто повинуясь чьему-то необъяснимому велению, я принял его в свои руки и стал читать. Строка за строкой, страница за страницей. Я прочёл этот манускрипт от корки до корки. И был покорён. Покорён безграничностью любви Бога к человеку и всему роду человеческому, любви настолько сильной, что во имя духовного спасения человека и искупления грехов его, Отец-вседержитель пожертвовал частицей самого себя, своим Сыном. Иисус же, предвидя свою судьбу и судьбы мира, и учеников своих, и гонителей, не убоялся смерти и до последнего своего земного мига проповедовал любовь Бога-отца ко всем живущим. Конечно же, я знал всю эту историю и ранее. Мне с малых лет вбивали её в голову домашние учителя, а после втолковывали приходские священники на каждой мессе, в каждом храме. Но очевидно все эти рассказы не возымели на меня такого же действия как то, что я почерпнул из одного этого потёртого манускрипта. Единственно он показал мне тщетность моей прошлой жизни и бессмысленность существования без света истины и веры в сердце. Я почувствовал в себе просветлённость и неведомую ранее силу безграничной благодати, дарованной мне Господом. Теперь я уже не мог просто жить и держать её в себе. Господь воодушевил
