Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 118
– Как видите, господин следователь, в этой истории ничего до конца не ясно, поэтому мне так хочется подвести под ней жирную угольную черту. Помните голубые подтяжки гарсона в сартровской «Тошноте»? Те, которые хотели стать фиолетовыми, но запнулись и застряли на полпути? «Так и хотелось им сказать: ну, решайтесь же, станьте наконец, фиолетовыми, и покончим с этим!»
– Не люблю эту книгу, – послышалось из темноты. – Так вы хотите покончить с этим или сесть в тюрьму за то, чего не совершали?
– Я хочу домой. И покончить тоже.
– Идите в камеру. Завтра вы расскажете мне, как вышло, что огнестрельное оружие, унесенное из дома чистильщиком, снова попало в оружейный шкаф. Не знаете? Это надо empurrar com a barriga, быстро, прямо завтра.
– Что сделать? Подтолкнуть поближе к животу? – От усталости я перестал его понимать.
– Так говорят на юге: совершить не откладывая. И еще, скажите-ка мне по буквам фамилию вашей стюардессы. И где она живет. Этого вы тоже не знаете? Ну что ж, ну что ж.
* * *
Сегодня у меня кончится бумага и продолжать письмо будет не на чем, да и незачем. Даже будь у меня компьютер, я не смог бы его зарядить: в туалет здесь водят слишком редко (о, это настоящий тюремный туалет, похожий на римскую латрину с дырами), и охранник не стал бы ждать, пока зарядится батарея (это настоящий охранник, кобура у него не пустая, а в глазах стоит темная вода тюремного терпения). Даже раздобудь я еще бумаги, мой охранник не взялся бы ничего тебе передавать, он явно испытывает ко мне отвращение. Еще бы, вся тюрьма знает, что я выстрелил в голову друга из пистолета, подаренного генералом Умберту Делгаду.
Сколько мне дадут за убийство? Примерно тридцать лет назад агенту охранки, насмерть забившему самого Делгаду, дали девятнадцать лет и восемь месяцев. За предумышленное – потому что в багажнике машины нашли лопаты, кирки и известь. Перейра говорит, что в моем случае все упирается в тот факт, что пистолет был заряжен и для выстрела выбрали именно его. Ясно, что стюардесса или ее подельник вернули Savage в оружейный шкаф, пока я строчил свои тюремные письма. Если их найдут и заставят признаться, то умысел мне не предъявят. Вот только их не найдут.
Единственный, кто навестил меня в этой тюрьме, был длинный и печальный пан Грабарчик. Я чуть со стула не упал, когда он вошел в комнату для свиданий, за день до этого мне передали одеяло, и я всю ночь думал, что это сделала сестра. Грабарчик хмуро смотрел на меня через стекло, пальцы, сжимавшие телефонную трубку, побелели, и я подумал, что он, пожалуй, и впрямь за меня переживает. Такое же лицо у него было, когда в день теткиных похорон ему пришлось снести ее тело вниз на руках, потому что носилки не прошли в лестничный пролет.
– Я пытался говорить с твоим адвокатом, – сказал он. – Но это общественный защитник, он, сдается мне, даже дела толком не читал.
– Это вы прислали одеяло?
– Ты что, и вправду его убил? – Он придвинул лицо к стеклу так близко, что я увидел его глаза, черные, сплошные, будто залитые горячим варом.
– Нет, но я причастен к его смерти. Как, впрочем, и моя сестра.
– Твоя сестра окончательно тронулась. – Он постучал пальцем по стеклу. – Не понимаю, как они могут принимать ее всерьез. Я не располагаю большими средствами, но намерен нанять для тебя сыщика и попробовать выяснить, что на самом деле произошло. Но сначала ты мне сам расскажи.
– Не надо никого нанимать.
– Да брось. Не будь ты племянником синьоры Брага, я бы и полстолька времени на тебя не стал тратить. Думаю, она попросила бы меня вмешаться, будь она жива.
– Но она мертва, – тупо сказал я. – Все умерли. Все, кто меня интересовал.
Зое
Как мало сил осталось на вражду.
Лежу тут, перебирая детские обиды, потом взрослые, но всерьез рассердиться не могу, хотя обид этих воз и маленькая тележка.
Знаешь ли ты, что я была женщиной только несколько недель – в том заросшем жимолостью альмансильском доме, где мы жили с Зеппо? Я купалась в этой жимолости, как черный стриж в облаках, ходила за мужчиной повсюду, садилась напротив за столом и пристегивала свой рукав к его рукаву – нет, честно, однажды я так и сделала! Все остальное время, до сегодняшнего дня, я была плохой матерью, плохой женой, никуда не годной хозяйкой дома. Я сидела на проводах и пела, думая, что за это меня будут любить, но не тут-то было. Песню послушают, насыплют конопляного семени, а любить не станут – это, милый мой, разные вещи.
Возле кровати лежит карманное зеркальце, в которое я поглядываю, и, поверишь ли, мое лицо меня успокаивает. Оно изменилось, как будто его натерли скипидаром, чтобы состарить, – как фальшивую картину перед аукционом. В нем появилась блестящая темнота, из которой косо выступают восковые фрукты. Да здравствуют голландцы, малые и великие!
Я знаю, за что так не любила меня старая Лидия. Да что там, терпеть не могла, ненавидела мои потроха, как говорил тот англичанин на корабле. Не уверена, что я про него рассказывала, ну да ладно. А вот за что литовская родня не любила меня с такой глухой, утробной силой? За имя, за Сибирь, за русский акцент? Но ведь не я же грузила их в товарные поезда, подгоняя штыками, я родилась много лет спустя, на мне ни крови, ни вины, ни мазута.
Служанка дает мне новый раствор, горький, как болиголов, приходится запивать его молоком. От него мне снятся странные четкие сны, а явь, наоборот, мутнеет. Вчера приснился сон про стволы: я бродила в роще, где люди простукивали деревья в надежде услышать глухой звук, это значило, что в дереве спрятана рукопись, свернутая в трубку. Мне сказали, что дерево умирает, если из него вытащить эту трубку. Зато те, в которых трубки никогда не было, живут долго и славно плодоносят. Помню, что проснулась с ощущением безопасности пустого и обреченности полного.
Про таких, как мы с тобой, один дошлый грек написал: актеры, испытывающие страх перед публикой, кувыркаются, как плохие флейтисты. Хорошо было греку рассуждать, у него был бог из машины. Еще у него был хор, который вечно лез не в свое дело, всякие там стазимы и экзод, то есть обещанный выход. А у меня выход один – вниз по лестнице ногами вперед, чтобы вынести меня, придется разобрать чугунные перила.
О чем я бишь говорила, о Лидии? Мысли путаются. Когда старуха умерла, Фабиу собрал свои костюмы и переехал спать в ее кабинет со стрекозиными обоями. Теперь я могла брать собаку к себе ночевать и спала с ней в обнимку, ты ведь помнишь трехногую Руди? По утрам мы с мужем встречались за завтраком в длинной гостиной, я молча грызла хлеб и разбивала ложечкой яйцо, а он пристально смотрел на мой жующий рот, как будто хотел впиться в него губами. При этом я точно знала, что на поцелуй это было бы похоже меньше всего. Скорее на укус.
Знаешь, у лопарей были шаманы, которые умели выворачивать мир наизнанку, особым образом выворачивая зрачок. Не знаю, что видели эти шаманы, но знаю, что Фабиу смотрел на мир двумя такими вывернутыми глазами. Я боюсь даже думать, что он видел, когда смотрел на меня.
Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 118
