Serranillo, serranillo,no me mates, gitanillo,
так что я сразу понял, что не обойдется.
* * *
Меня привезли на хутор в начале августа, я вышел из автобуса и увидел голую каштановую аллею, ведущую к хутору, – прозрачную, будто зимой. Я опустил глаза и увидел каштан, треснувший под моей ногой, и выпавшее из него белое ядрышко. Каштановая чума, сказала мать, взяла меня за руку и повела к воротам, но я вырывался, норовил сесть на землю и подбирал ядрышки, похожие на шмелиные личинки. За четыре дачных дня я их собрал и похоронил в особом, заросшем крапивой месте, где под землей журчала вода, а если поднять дощатую крышку, то в лицо дул подземный ветер.
– Не убивайся ты так, – сказал мне дед, – это всего лишь деревья. Осенью мы их спилим и посадим здесь липы, а то еще елки из лесу привезем, на Рождество повесишь фонарики.
Но я убивался. Я чувствовал себя обманутым: здешний мир, состоявший из деревьев, пчел, красной глины и воды, лишился одного из своих элементов, представлявшихся мне неуязвимыми, практически бессмертными. Дом двоюродного деда был совершенен, как и сам двоюродный дед, его ульи, похожие на скворечники, и желтый скворечник, похожий на собачью конуру. Мне было лет пять, не больше, но мир уже дал трещину, и я ходил возле нее с опаской, испытывая сразу два желания: сделать все как было и получить объяснение.
Возвращаясь, я услышал прерывистую сирену на набережной и увидел белую с синей полосой машину, свернувшую в наш переулок. Поднявшись в квартиру, я увидел двоих людей в форме, а немного позже приехали еще трое. Тело Лютаса не обвели меловой чертой, наверное, потому, что крови было много, вместо этого девушка-эксперт расставила столбики и размотала желтую ленту. Цитрины исчезли. Моя сестра, умытая и причесанная, водила полицейских по дому, показывая им то тайник за зеркалом, то пистолет на полу: я застала самый разгар ссоры, сказала она, когда мальчики стали драться чем попало, а потом мой кузен разбил витрину, вынул пистолет и выстрелил этому юноше в лицо. Потом она повела их на крышу, где некошеная трава стояла по колено, и показала вид на реку, которым полицейские – два стриженных под бобрик деревенских парня – честно восхитились и даже выкурили там по сигарете в ожидании вызванного по рации начальства.
Минут через десять приехал комиссар из альфамского участка, он мягко спросил меня, что произошло, и я удивился. Мне казалось, что все должны поверить моей сестре, ведь я и сам ей поверил. Моя сестра всегда хорошо владела тем, что в музыке называют portamenti – скользящие переходы от одного тона к другому, и в тот день она была безупречна.
Я убил Лютаса Раубу, сказал я твердо, вставая со стула и протягивая обе руки вперед, это было случайное убийство, и я постараюсь это доказать. Я не знал, что пистолет заряжен. Я даже не знал, что он в рабочем состоянии. Я думал, что вся коллекция покойного дяди – это лишь имитация оружия. Комиссар подошел к шкафу, осторожно просунул руку в зазубренную дыру, снял один из пистолетов, повертел его в руках, повесил на место, снял другой, повесил, оглянулся на меня с озадаченным видом, но не произнес ни слова. Некоторое время он стоял там, едва заметно покачиваясь на пятках, а я смотрел на его широкую спину, обтянутую серым плащом. Он явно не торопился надевать мне наручники, и я снова удивился. Разве не каждому в этой комнате ясно, что мое место в тюрьме?
* * *
Это письмо я пишу на оберточной бумаге из-под тюремной передачи, я получил ее от любезного Энцо, соврав что-то невнятное о любовном письме. На первом допросе я молчал, на втором тоже, и меня на время оставили в покое. Что касается молчания, то я научился ему у своего друга Лилиенталя. Он владеет весьма полезным восточным умением прекращать любой спор наступлением внезапной тишины. Нужно просто сидеть, сложив руки на коленях, не произносить ни слова без всякой враждебности в лице и едва заметно улыбаться. Так можно пересидеть самый опасный разговор и не восстановить людей против себя, говорил Ли, а я смеялся: вот возьмут и двинут тебе по этой слабой улыбке, что будешь делать?
– Люди на Востоке не думают, что их станут бить, – ответил Ли. – Этим они отличаются от людей на Западе. И не только этим. Западные люди, попадая на Восток, радуются друг другу, будто первые христиане на сходке. Они здороваются, тащат друг друга в бар и пьют там западное питье, заливая свою тоску по розовеющему в окне боярышнику. Восточные же люди отмечают своих краем горящего золотого глаза и степенно проходят мимо.
На третьем допросе следователь Перейра удивил меня тем, что обратился ко мне по имени.
– Костас, – сказал он, сморщив губы в подобие улыбки, – когда я говорил, что вам светит преднамеренное убийство, я не хотел вас пугать. Это чистая правда. Мы должны начать работать, понимаете, продвигаться от двери к балкону. У меня была двоюродная тетка в Альгарве, так вот, она убиралась на кухне с ватными палочками, знаете, такими уши чистят, она брала целую пачку, медленно продвигалась от двери к балкону и залезала этими палочками во все щели и углубления, что попадались ей на пути. Я не передам дело в суд, пока не буду знать все, до последней крошки. При аресте вы сказали комиссару, что считали пистолет испорченным. Мы проверили оружие из коллекции вашего дяди, все в отличном состоянии, однако ни в одной обойме нет патронов. Я готов поверить, что вы просто пугали своего приятеля, целясь ему в голову. Но как объяснить, что вы взяли из шкафа единственный заряженный ствол?
Я сказал, что отвечать на этот вопрос можно бесконечно долго, и он кивнул. Тогда я рассказал ему все, начиная с зимнего утра в кафе «Регент». Я рассказал, как венгр разбил витрину, обмотав дубинку плащом, и как метис предлагал мне пощупать шишки у него на голове. Я рассказал об их предприятии, лукавом, как формула Геллера: запустить лузитанскую козочку в дом, изобразить убийство, которого не было, оказать услугу, которая не нужна, а потом потребовать дом в качестве оплаты. Я рассказал о тавромахии, которая сломалась, когда я прыгал с карниза галереи, подгоняемый полицейской сиреной. Я рассказал о сестре, чье наследство я расточил, и ее безумии, в котором тоже был виноват. Когда я подошел к истории с цитринами, за окном уже стемнело, но следователь не включал своей лампы, и в сумерках я не различал его лица.
