Ознакомительная версия. Доступно 23 страниц из 111
(…) 5 августа 1863 г. полковник Николай Максимович Цёге-фон-Мантейфель (ныне генерал-лейтенант и начальник дивизии), стоявший с отрядом в Белостоке, получил от Муравьева телеграфическую депешу такого содержания: “С получением сего деревню Яворовку, в 12 верстах от Белостока, сжечь; место, где она стояла, вспахать, а жителей увесть в Белосток, впредь до дальнейшего о них распоряжения”.
6 августа, взяв три роты Новоингерманландского пехотного полка и две сотни казаков, полк. Мантейфель отправился в Яворовку и 7-го, на заре, был уже на месте. Спящую деревню окружили войсками, но жители скоро услыхали не так знакомый для них шум и бряканье оружия, стали выходить из строений и со страхом спрашивали: “Что такое хотят с нами делать?” Им объявлена была воля начальника края и вместе с тем приказано выносить на поле всякое имущество. Поднялся крик и плач. В иных избах оказались больные. Было даже несколько женщин, только что разрешившихся от бремени или на сносях. Их велено положить скорее в телеги и окружить возможным вниманием. Когда начальник отряда убедился, что никого и ничего в строениях не осталось, он приказал казакам поджечь их спичками, одновременно с нескольких сторон. Пламя быстро охватило всю деревню. После чего отряд тронулся к Белостоку. Относительно распашки земли не сделано никакого распоряжения, вследствие совершенного отсутствия средств. Жители помещены на одной из площадей Белостока, а потом сосланы в Сибирь, на границы Туркестанской области».
Из этого отрывка не видно, чтоб на мысль о депортации навел Муравьева – Бакланов. Явно, это придумка генерал-губернатора шести северо-западных губерний России с центром в Вильно – нынешнем Вильнюсе; “что-то слышится родное” в этих административно-(аппаратно-) воинских ухватках».
В сентябре 1863 года Августовская губерния была отдана в ведение Муравьева, а он назначил туда Бакланова с чрезвычайными полномочиями.
«Страшная молва предшествовала по Литве приезду Бакланова. Назначение его начальником Августовского отдела встречено было с нескрываемым трепетом, – пишет биограф, – потому что всем были известны жестокие погромы его, приводившие в ужас чеченцев, но никто не знал и не слыхал о его сердечной теплоте и нежных чувствах, столь не соответствовавших его суровой и грозной физиономии. Еще до приезда в Вильно поляки были настроены видеть в нем только дикого гунна, варвара и распускали слух, что он питается человеческим мясом, – слухи, которые, к удивлению и стыду поляков, находили себе многочисленных верователей. Впрочем, Яков Петрович и сам заботился поддерживать о себе подобную славу, говоря, что подобное настроение умов – вернейшее ручательство за спокойствие подведомственного ему края. Решившись раз навсегда не прибегать к особо суровым, карательным мерам, он вздумал господствовать в крае нравственным влиянием и этим достигнуть того, чего не могли достигнуть в других местах ни казнями, ни ссылками».
18 сентября отряд из 22 рот гвардейской пехоты, драгун и донских казаков, разделившись на три группы, выступил по железной дороге из Вильно. Эшелоны Дубельта и младшего Барятинского прошли Ковно и разделились. Дубельт двинулся на Вильковишки – Кальварию, а Барятинский – на Коцлову Рудь – Серию – Сейны. Сам Бакланов с эшелонами Дена через Гродно вышел на Граево и занял Райград. Таким образом, территория была прочесана, как граблями. Небольшие гарнизоны оставили в Липске, Августове, Сувалках. Паутина мелких отрядов и патрулей опутала всю губернию.
Принимая в управление Августовский край, далеко не замиренный, он в одиночку проехал дремучими лесами. Почту из Сувалок в Ломжу до этого отправляли в сопровождении роты пехоты. Бакланов же решил проехать в почтовой карете один и без охраны. Потом его спрашивали, не страшно ли было. «Но я был слишком стар для того, чтобы бояться смерти, – ответил Бакланов. – Моя старинная шашка да пара турецких пистолетов достаточно обеспечивали меня от позорного плена. Стало быть, я рисковал только жизнию; но вместе с тем был убежден, что ежели проеду по этим местам, то отниму уже всякий повод говорить в народе о повстании».
Муравьев прекрасно осознавал, что партизанские отряды существуют, пока их поддерживает местное население, и поручил Бакланову карать деревни, снабжающие повстанцев продовольствием и дающие им приют. Бакланов же прекрасно понимал, что сельскому жителю очень трудно, практически невозможно отказать шайке вооруженных, озлобленных людей, появляющихся на его пороге, и он нарушил инструкцию Муравьева – карать крестьян, оказавших гостеприимство повстанцам. Они лишь обязаны были немедленно сообщить, куда повстанцы направились после. Но «если кто-либо не исполнит последнего распоряжения или пристанет сам к вооруженным шайкам, – за тех отвечают целые общества. Такие деревни объявлены будут вне всякого закона: имущество их будет разграблено, жилища сожжены, и сами они от мала до велика поплатятся жизнью!..»
«Сознаю сам, что мера эта слишком жестока. Многие вправе назвать ее варварской», – говорил впоследствии Бакланов. Однако через две недели о повстанцах не было и слуху.
Как и всякий начальник, отвечающий за территорию, Бакланов обратил внимание, что простое сельское население запугано, а восстанию сочувствуют помещики и интеллигенция. Потому местным панам объявили, что в случае нападения на их земле повстанцев на русские отряды они ответят «всем своим существом и головами».
Вместе с тем Бакланов усиленно поддерживал слухи о собственной жестокости, слухи самые нелепые, вплоть до того, что он пожирает детей.
Во время управления Баклановым августовской губернией 7 человек было казнено. 12 октября 1863 года Бакланов предоставил Муравьеву список подлежащих аресту и отправке в Вильно и на поселение жителей, сочувствующих повстанцам.
Впрочем, и помимо Бакланова поляков хватали, сажали и высылали. Многие ветви и ответвления власти действуют, не ставя друг друга в известность.
Более того, написали донос на самого Бакланова. В. С. Сидоров обнаружил запись одного донского краеведа о том, как «в Литве на Якова Петровича поступил донос в политической неблагонадежности. Стукач извещал, что Бакланов распространяет в обществе фотографические снимки с портрета Пугачева, которым (Пугачевым) восхищается. Начальство потребовало формальных объяснений. Видимо, Яков Петрович написал то же, что впоследствии рассказывал редактору журнала “Русская старина” Семевскому, – что один из сыновей Пугачева звался “Бакланом” и является предком его. Вот он и заказал с попавшегося ему интересного пугачевского портрета снимки для себя.
Насчет сына Пугачева – маловероятно. Ведь он должен был бы быть не далее, как дедом Якова Петровича, отцом Петра Дмитриевича. Ну а донос – это всегда весьма вероятно».
И все же Бакланов своей волей выпускал из тюрем сидевших там подозреваемых – 60 на Новый год и 60 на Пасху.
Не стал Бакланов исполнять распоряжения Муравьева конфисковывать имения высланных инсургентов. По этому поводу состоялось объяснение, записанное биографами: «—Почему вы, Яков Петрович, не исполняете точной моей инструкции?» – спросил Муравьев (…) – «Потому, Михайло Николаевич, что не казацкое это дело – лишать орлят родимого гнезда». – «Так, а не думаете вы, что орлята вырастут только для того, чтобы занять места сосланных вами же отцов?» – «Позвольте, Михайло Николаевич, и среди сосланных были невинные». – «Лес рубят – щепки летят!» – «Однако вот вам живой пример: в Уфу выслан президент Сувалок Ростишевский. Когда его увезли, жена его слегла в постель, и через месяц ее не стало. Дочь – 16-ти лет, два сына – 9 и 6 лет, все остались без куска хлеба и приюта. Что же, дочери было идти торговать собой, чтобы достать на обед братьям? А Ростишевский был невинен». – «Да ведь вы, Яков Петрович, добились, что его вам вернули из Уфы, вы его освободили. Чего же вы еще хотите?» – «Я говорю к примеру, ваше превосходительство, что были и ошибки…» – «Пусть меня судит история, а мои подчиненные должны только исполнять мои инструкции». – «Позвольте мне вам сказать следующее прямо и без уверток. Что я полякую, вы, надеюсь, Михайло Николаевич, о Бакланове не подумаете?» – «Не подумаю; хотя бы даже вынужден был отдать Якова Петровича под суд за неисполнение моих ясных и строгих приказаний». – «Там уже ваша воля на то будет, а я считаю долгом чести сказать вам все, чего, может быть, никто вам из боязни не дерзнет сказать. Михайло Николаевич! Обращаюсь к вашей справедливости! Ведь теперь не начало мятежа, пока мы казнили за преступления, а конец всей истории, когда мы уже казним из мщения. В разгар мятежа под ружье и винтовки попадали правые и виновные; но теперь – теперь было позорно действовать без строжайшего разбора. Крутые меры, как бы они ни были жестоки, хороши лишь тогда, когда принимаются своевременно. Не в русской привычке доколачивать лежачего врага!» – «То-то у вас на Дону не приколачивают черкесов!» (…) – «Черкес змея, с земли укусит…» – «А поляки – нет? Э-эх, Яков Петрович!..»
Ознакомительная версия. Доступно 23 страниц из 111
