Машина все ближе, стреляй, приказывает Филиппов, старик хочет выстрелить, у него в руках ружье, нет, осечка, тогда Филиппов, гнусно ругаясь и отпихивая старика, выхватывает из его желтых пальцев ружье и стреляет. Сначала, как в кинодетективе, он попадает в колесо автомобиля, потом в стекло… Его охватывает лихорадочное злое веселье: кажется, попал?! Но снова палит. Еще! Еще!
Почему-то его начинает заливать кровью, ему некогда разбираться, что происходит с его оборванными компаньонами, но, кажется, кто-то из них ранен. Он мельком бросает взгляд сначала на одного, потом на другого: ранены оба, а, может, убиты. Значит, из преследуемой машины вели огонь? Он отпихивает оседающего ему на плечо хрипящего старика и снова стреляет. Есть! Автомобиль, везущий золото, описав скрежещущую полудугу, резко останавливается. Филиппов, вытолкнув на асфальт истекающего кровью Ивана, как зверь, перепрыгивает через его тело, и бросается к машине. Золото будет его! Только его! Подбежав, он видит свесившуюся на край открытого стекла простреленную голову мужчины, рывком распахивает дверцу — мужчина падает прямо на него. Секунду он пытается понять, где он видел это крупноносое загорелое лицо? И вдруг острая вспышка боли ослепляет его и лицо Анны плывет ему навстречу, точно небесная ладья, так тихо, так плавно, точно все происходит при замедленной съемке. Как же так, я же ничего не вижу, почему же я вижу Анну, думает Филиппов, Анна берет его за руку и они взлетают над брошенной машиной, над неподвижными телами, они поднимаются все выше, холодный туман начинает обвивать его шею, ему кажется, что они летят уже не час и не день, а так долго, он то вспоминает, что они с Анной устремились куда-то в ледяной сумрак, уже темно, там, куда они летят, далекий огонек, то будто засыпает в полете. Но вдруг все в нем протестует: нет мне нужно не туда! Я же искал… я ищу… что!? Золото!? Нет… нет…
— Отпусти меня, Анна! — кричит он, но голос его заглушает какой-то сильный звук, похожий на рев турбин самолета. — Я хочу обратно! Я заблуждался! В который раз я сбился с пути! Дай мне еще одну, последнюю, возможность обрести э т о! — Ее лицо колышется рядом, точно нарисованное на ткани. Она ничего не слышит! Он падает перед ней на колени — и его ноги сразу проваливаются во что-то влажно — ледяное.
— Анна, отпусти меня! — Кричит он, все-таки надеясь что она услышит его.
И ее прозрачный взгляд вдруг останавливается на его мокром от слез, измученном лице.
— Анна, Анна. — рыдает он, — отпусти, я растратил свое зло, я буду добр, я столько раз уже сбивался с пути, дай мне последнюю попытку! Я вернусь обратно, вернусь к тебе, но я должен обрести то, что искал, находил и терял столько раз! Если я не обрету э т о, я подвергнусь страшным мучениям, ты же знаешь, Анна! Ты все знала всегда! Отпусти, умоляю тебя! Не погуби, Анна!
Ее тело колышется, точно легкое покрывало, но лицо, обращенное к Филиппову, смотрит строго и светло. Он пытается вырвать свою руку из ее холодных ладоней — и просыпается. Какое-то время приснившееся еще облаком клубится над его сознанием, но вскоре тает…
Что-то привиделось такое, бредовое… Не проехал остановку? Нормально. На следующей. Филиппов снова прикрыл глаза. Дарья? Совсем другая. Анна — страстная, порывистая, тревожная, робкая и отважная, неприспособленная и гениальная, как Хлебников, недаром ее записки заканчиваются цитатой из его письма, нужно прочитать, что за отрывок она выбрала, чистая, бескорыстная, способная любить, жалеть, спасать… А сестра… Сестра — так, просто затаенно-обольстительная. Но тоже, как Анна, бесхитростная. Наивная Иначе бы не схлестнулась с Дубровиным. У него на морде написано крупными буквами: авантюрист. Если я ее не обману, то прохвост Дубровин точно обманет — добьется, что она выйдет за него, потом продаст квартиру, заберет денежки и съедет в какую-нибудь Канаду. Будет оттуда слать свои статейки. И еще знаменитым станет: у нас же по-прежнему — нет пророка в своем Отечестве, учить можно только, как Герцен — оттуда!
Нет, я хоть ей половину оставлю. Издам и статейки, и записки Анны. У нас только мертвых могут оценить, а живые никому не нужны. Глядишь еще какой-нибудь фонд откроют ее имени. В поддержку, так сказать, молодых талантов в науке.
На издание потребуется всего одна пятнадцатая суммы, которую я от нее обязан получить.
Филиппов достал было калькулятор, чтобы все подсчитать точнее, но электричка уже прибыла в академический центр науки, по которому бродили безденежные, никому не нужные ученые. Нет, я так жить не стану. В конце концов, пущу часть денег на издание своей книги, будут деньги, уволюсь и напишу, пора уже подвести итоги своей деятельности в качестве доктора наук, впрочем, зачем увольняться… и куплю однокомнатную, небольшую квартирку… Буду ее сдавать. А может, отделюсь от семьи как бы для работы. Анна, ты же будешь только «за», если я, наконец, отделюсь от семьи?… Он хихикнул. Навстречу попался черный пудель, остановился перед ним, повизгивая.
Из кустов выскочила шизофренического вида мадам — соседка по дому. Изо рта ее привычно торчала сигарета. Увидев Филиппова, она сладко замаслилась:
— Владимир Иванович, здравствуйте!
Влюблена она в меня, что ли… Прошел, едва кивнув.
Всегда в меня влюбляются одни полоумные.
Опять хихикнул.
Нет, никаких книг издавать не буду. Никому они теперь не нужны. И квартирку покупать пока не стоит. Купить всегда успею. Нужно как-то изловчиться и пустить деньги Анны в рост. Открою свою фирму. Какую? Какую а б с о л ю т н о неважно. К примеру, агентство недвижимости. А лучше бы — ритуальных услуг. Небольшое, но проворное. Хм.
Ночью он почти не спал, считал и ворочался, снова подсчитывал и крутился, крутился на диване. И крошка Ирма тоже всю ночь плакала. Только заснет, через пять минут снова захнычет… Марта измучилась. И старший, который на этот раз ночевал дома, утром сказал матери: «И зачем вы ее родили, жизни от нее дома нет». А младший окрысился, вступив в ее защиту: «Тебя, урод, не спросили»! Филиппов усмехнулся, тоже мне, — защитник детей и малых зверей … то есть наоборот, малых детей и …
68
После встречи с Филипповым, что-то резко изменилось. Я вдруг снова ощутила себя самой собой, Дарьей Кавелиной. И не просто самой собой, но совершенно н о в о й собой, как будто со мной произошла метаморфоза, и я, сбросив кокон, сковывающий и старящий меня кокон пусть не чужого, но все-таки и н о г о лица, превратилась… в себя! В спокойную, молодую женщину. Как будто мелкая иссушающая, выпивающая жизненные соки сеть спала с моей кожи, как будто рассыпался скафандр, так долго сжимавший мое тело и не дающий ему расцветать, и, наконец, рассеялся непонятно откуда бравшийся, изменявший освещение, скрывающий от меня лица, искажающий восприятие времени, долгий туман.
В этом городе, по которому я сейчас бродила, о б ы ч н о м крупном, промышленном городе, я больше не чувствовала себя несчастной не выросшей девочкой: позади уже не маячило, как полубезумный старик-сосед, горькое замерзшее детство. Я гуляла и вспоминала, как меня любила сестра, как потом нежно, виновато, расставаясь, ласкала мать. А отец? Сколько игрушек приносил он мне, а потом сколько книг и одежды! А елки во Дворце Съездов? А лыжи и коньки? А темно-зеленая дача и мой любимый пруд с летящими по его зеленоватой глади легкими насекомыми?
