Какая же она была горячая! Я пил ее глубокими глотками и всевидел – как он любил ее, лелеял ее, талантливую сестренку, он, ловкий, злой наязык брат, кому медведь на ухо наступил, как он вел ее к вершине своейдрагоценной и рафинированной вселенной, пока общая трагедия не оборвала еевосхождение и не заставила ее, обезумевшую, отвернуться от него, отвоспоминаний, от амбиций и навеки запереться в траур по жертвам трагедии, полюбящим, рукоплескавшим родителям, погибшим на извилистой дороге, ведущей черездалекую темную долину, в одну из тех самых ночей, что предшествовали ее величайшемутриумфу, дебюту гениальной пианистки на глазах всего мира.
Я увидел, как их машина тяжело, с грохотом неслась втемноте. Я услышал, как болтал брат на заднем сиденье, пока сестра крепкоспала. Я увидел, как эта машина врезалась в другую машину. Я увидел звезды,жестоких и безмолвных свидетелей. Я увидел израненные, безжизненные тела. Яувидел ее потрясенное лицо – она стояла, целая и невредимая, в порваннойодежде, на обочине. Я услышал, как он кричал от ужаса. Я услышал его неверящиепроклятия. Я увидел разбитое стекло. Повсюду – разбитое стекло, блестящаякрасота под фарами. Я увидел ее глаза, ее бледно-голубые глаза. Я увидел, какзакрылось ее сердце.
Моя жертва была мертва. Он выскользнул из моих рук.
В нем осталось не больше жизни, чем в его родителях в томжарком пустынном месте.
Он был мертв, скомкан, он больше не сможет обидеть ее,дергать ее длинные золотые волосы, бить ее или останавливать ее музыку.
В комнате воцарилась приятная тишина, если не считать ееигры. Она опять добралась до третьей части и мягко покачивалась в такт ее болееспокойному началу, вежливому, размеренному шагу.
Мальчик затанцевал от радости. Настоящий арабский ангел, онподпрыгивал в воздух в своей изящной маленькой джеллабе, босоногий, с покрытойгустыми черными кудрями головой, он танцевал и выкрикивал:
– Умер, умер, умер, умер!
Он хлопал в ладоши, потирал руки и снова хлопал, а потомвоздевал их к небу.
– Умер, умер, умер, он больше ее не тронет, он больше невзбесится, он за свое бешенство получил, он умер, умер, умер.
Но она его не слышала. Она продолжала играть, пробираясьчерез сонные низкие ноты, тихо напевая про себя, а потом раскрыла губы и запелапесню на одном звуке.
Меня переполняла его кровь. Я чувствовал, как она омываетменя изнутри. Я наслаждался ею, наслаждался каждой каплей. Я перевел дух,поскольку проглотил ее слишком быстро, а затем медленно, как можно тише, словноона могла меня услышать, хотя на самом деле, конечно, не могла, я подошел,встал у края пианино и посмотрел на нее.
Что за маленькое хрупкое лицо, совсем детское, с глубокопосаженными огромными бледно-голубыми глазами! Но смотри, какие на нем синяки.Смотри, на щеке кроваво-красные шрамы. Смотри, на виске скопление крошечныхкровоточащих ранок, напоминающих булавочные уколы, – здесь с корнемвырвали целую прядь волос.
Ей было все равно. Зеленовато-черные синяки на голых рукахдля нее не имели значения. Она продолжала играть.
Какая нежная шея, пусть на ней и сохранились распухшиечернеющие отпечатки его пальцев, какие грациозные худенькие плечи, на них едвадержатся рукава ее тонкого хлопчатобумажного платья. Ее густые пепельные бровисошлись на переносице – она очаровательно хмурилась от сосредоточенности, глядяне на что иное, как на быструю живую музыку, и только длинные чистые пальцы выдавалиее титаническую, неодолимую силу.
Она скользнула по мне взглядом и улыбнулась, как будтоувидела что-то мимолетно приятное; она наклонила голову один, два, три раза втакт быстрому темпу музыки, но складывалось такое впечатление, будто онакивнула мне.
– Сибил, – прошептал я. Я приложил пальцы к губам,поцеловал их и послал ей воздушный поцелуй, а ее руки двинулись дальше.
Но потом ее взгляд затуманился, она опять отрешилась отреальности, поскольку эта часть требовала скорости. Ее голова откинулась назад,и последовала мощная атака на клавиши. И в сонату опять вернулась торжествующаяжизнь.
Мной завладело что-то более могущественное, чем солнечныйсвет. Это была настолько тотальная сила, что она окружила меня целиком ивысосала из комнаты, из мира, из звуков ее музыки, из моего собственногосознания.
– Нет, не надо меня забирать! – закричал я. Но звукутонул в необъятной пустой черноте.
Я летел в невесомости, раскинув обгорелые черные руки иноги, и горел от мучительной пытки, как в аду.
– Не может быть, это не мое тело, – всхлипнул я,увидев, как впечаталась в мышцы черная плоть, похожая на кожу, увидев каждоесухожилие своих рук; мои ногти съежились и почернели, как роговыенаросты. – Нет, это не мое тело, – плакал я, – мама, помоги мне,помоги! Бенджамин, помоги мне...
Я начал падать. Теперь никто не поможет мне, только он...
– Господи, придай мне мужества, – кричал я. –Господи, если это начало, то дай мне мужество! Господи, я не могу отказаться отрассудка! Господи, дай мне понять, где я! Господи, дай мне понять, чтопроисходит! Господи, где же церковь? Господи, где же хлеб и вино? Господи, гдеона? Господи, помоги мне, помоги!..
Я падал все ниже и ниже, мимо стеклянных шпилей, мимо сетокслепых окон. Мимо крыш домов и остроконечных башен. Я падал сквозь резкий идико воющий ветер. Я падал сквозь колючий ливень снега. Я падал, падал... Япронесся мимо окна, где безошибочно различил фигуру Бенджамина, державшегосярукой за занавеску, на долю секунды в меня впились его черные глаза, и оноткрыл рот, крошечный арабский ангел. Я падал ниже и ниже, кожа съеживалась исжималась на ногах, я уже не мог их согнуть, сжималась на лице, и я уже не моготкрыть рот, и с мучительным взрывом саднящей боли я ударился о жесткий настснега.
Мои открытые глаза затопил огонь. Солнце окончательновстало.
– Сейчас я умру. Умру... – прошептал я. – И впоследний момент жгучего паралича, когда исчез весь мир, когда ничего неосталось, я слышу ее музыку! Я слышу заключительные аккорды «Аппассионаты». Яслышу ее. Я слышу ее возбужденную песню.
Глава 20
Я не умер. Отнюдь.
Я проснулся от звуков ее игры, но и она, и пианинонаходились слишком далеко. В первые несколько сумеречных часов я прислушивалсяк звукам ее музыки, пользовался возможностью искать их, чтобы удержаться отбезумных криков, потому что ничем не мог остановить эту боль.
Скованный глубоким снегом, я не мог двигаться и не могничего увидеть, если не считать мысленного зрения, но, так как я мечталумереть, я ничем не пользовался. Я только слушал, как она играет «Аппассионату»,и иногда во сне я подпевал ей.
