– Он был... моим братом, – сказал я. – Да. Вот кемон был, моим братом, символом всех братьев, и поэтому в его основе лежит тольколюбовь. Вы относитесь к этому с презрением. Вы смотрите на меня с неодобрением.Но вам не постичь сложность того, кем он является на самом деле. Это легкопочувствовать, но нелегко увидеть. Он был таким же человеком, как я. И, можетбыть, для многих из нас, для миллионов другого понятия просто не существовало!Все мы – чьи-то сыновья и дочери, и он был чьим-то сыном. Он был человеком, неважно, Богом или нет, он страдал и считал, что делает это ради того, чтоказалось ему чистым, универсальным добром. И тем самым его кровь могла быть имоей кровью. Ведь иначе и быть не может. И, возможно, для тех, кто мыслит, какя, в этом и заключается источник его величия. Ты сказал, что я не обладаюверой. Не обладаю. Верой в титулы, в легенды, в иерархии, созданные такими желюдьми, как мы. Сам он не определял иерархию, нет. Он сам и был сутью. В нем яувидел величие по очень простым причинам! Его существо состояло из плоти икрови! Оно может быть и хлебом и вином, чтобы накормить целую землю. Вам этогоне понять. Не получится. В вашем поле зрения плавает слишком много лжи о нем. Явидел его до того, как услышал о нем все эти истории. Я видел его, глядя наиконы в своем доме, видел, когда рисовал его. Тогда я даже не знал всех егоимен. Я не могу не думать о нем. Никогда не мог. И никогда не смогу.
Больше мне сказать было нечего.
Они очень удивились, но отнеслись к моим речам без особенногоуважения, скорее всего воспринимая неправильно каждое слово. Откуда мне былознать? В любом случае, что бы они ни чувствовали, это не имело абсолютноникакого значения. Ничего хорошего в том, что они задали мне свои вопросы, чтоя так старался раскрыть им свою истину, не было. Мысленно я видел старую икону,которую мать принесла мне в тот снежный день. Воплощение. Их философия такогоне объяснит. Я задумался. Может быть, весь ужас моей жизни сводился к тому,что, что бы я ни делал, куда бы я ни шел, я всегда понимал. Воплощение. Кровавыйсвет.
Мне хотелось, чтобы теперь они оставили меня в покое.
Меня ждала Сибил, что намного важнее, и я пошел заключить еев объятия.
Много часов проговорили мы, Сибил, Бенджи и я. Пандора,ужасно расстроенная, но ни словом не дававшая это понять, пришла к нам, чтобыподдержать легкомысленную, веселую беседу. Позже к нам присоединился Мариус, апотом и Дэвид.
Мы собрались в круг на траве, под звездами. Ради молодежи ястарался выглядеть храбрым, и мы заговорили о прекрасных вещах, о местах, кудамы отправимся, о чудесах, увиденных Мариусом и Пандорой. Время от времени мыначинали спорить о всяких пустяках.
Часа за два до рассвета мы разошлись, Сибил забраласьглубоко в сад и с величайшим вниманием рассматривала по очереди каждый цветок.Бенджи обнаружил, что может читать со сверхъестественной скоростью, ипереворачивал библиотеку вверх дном, чем произвел на всех большое впечатление.
Дэвид, устроившись за письменным столом Мариуса, исправлялопечатки и сокращения в расшифровке, усердно редактируя копию, сделанную им дляменя.
Мы с Мариусом сидели совсем рядом, плечом к плечу,прислонившись к тому самому дубу. Мы не разговаривали. Мы наблюдали заокружающим, может быть, слушали одну и ту же песнь ночи. Я хотел, чтобы Сибилеще поиграла. Я не помнил, чтобы она так долго не играла, и мне очень хотелосьпослушать, как она заново сыграет сонату.
Первым необычный звук услышал Мариус, он встревоженновыпрямился, но передумал и опять прислонился к стволу рядом со мной.
– Что случилось? – спросил я.
– Просто какой-то шум. Я не смог... не смог егоопределить, – сказал он и прислонился ко мне плечом, как раньше.
Практически одновременно Дэвид оторвал взгляд от работы.Появилась Пандора – она медленно, но настороженно двигалась к одной изосвещенных дверей.
Теперь и я расслышал тот звук. И Сибил, поскольку она тожевзглянула по направлению к воротам сада. Даже Бенджи в результате соблаговолилего заметить: он отложил книгу на середине фразы и зашагал, суровонахмурившись, к двери, чтобы оценить ситуацию и взять ее под контроль.
Сначала мне показалось, что меня подводит зрение, но оченьбыстро я опознал фигуру, возникшую за воротами. Знакомая рука неловко открылаих и тихо притворила вновь.
При приближении он хромал. Точнее говоря, он походил наусталого, отвыкшего от движения человека. Он вышел на свет, падавший у нашихног на траву. Я был потрясен. О его намерениях никто не подозревал. Никто недвигался. Это был Лестат, в лохмотьях, грязный, как на полу часовни. Насколькоя мог судить, его разум не исторгал ни единой мысли, а глаза казались мутными,полными изнурительного удивления. Он остановился, глядя перед собой, и когда яподнялся на ноги, чтобы его обнять, приблизился ко мне и зашептал на ухо.
Он говорил неверным, слабым от отсутствия практики голосом,очень тихо, и его дыхание касалось моей кожи.
– Сибил, – сказал он.
– Да, Лестат. Что? Что Сибил? Скажи мне. – Я сжал егоруки так крепко и любяще, как только смог.
– Сибил, – повторил он. – Как ты думаешь, если тыее попросишь, она сыграет мне сонату? «Аппассионату»?
Я отодвинулся и заглянул в его неясные, сонные голубыеглаза.
– О да, – сказал я, едва дыша от возбуждения инахлынувшего чувства. – Лестат, я уверен, что сыграет. Сибил!
Она уже повернулась. Она в изумлении следила, как онмедленно пересек лужайку и вошел в дом. Пандора отошла, уступая ему дорогу, имы в почтительном молчании наблюдали, как он садится у рояля, спиной к правойпередней ножке, подтягивает повыше колени, устало кладет голову на скрещенныеруки и закрывает глаза...
– Сибил, – попросил я, – ты ему сыграешь?«Аппассионату», еще раз, пожалуйста, если можно...
И конечно, она заиграла...
