В яростном урагане нот я расслышал звучное эхо, отскакивающееот дерева; расслышал вибрацию гигантской упругой арфы. Я расслышал шипящуюдрожь ее бесчисленных струн. О да, дальше, дальше, дальше, дальше, громче,жестче – бесконечная чистота и бесконечное совершенство, звенящее и выжатое,словно ноту использовали как хлыст. И как человеческим рукам удается творитьэто волшебство, как они выбивают из клавиш, сделанных из слоновой кости, этотпотоп, эту взбудораженную, громоподобную красоту?
Музыка кончилась. Моя агония была так ужасна, что я мог лишьзакрыть глаза и застонать, застонать из-за того, что лишился этих хрустальныхнот, лишился этой нетронутой чистоты, этого бессловесного звука, тем не менеепоговорившего со мной, умолявшего меня стать свидетелем, умолявшего меняразделить и понять чужое напряженное и бесконечно требовательное душевноесмятение.
Меня всколыхнул чей-то крик. Я открыл глаза. Комната, где ястоял, оказалась большой и была набита разрозненными, но дорогими предметами,картинами в рамах от пола до потолка, коврами с цветочными узорами, разбегавшимисяпод изогнутыми ножками современных стульев и столов... И пианино – громадноепианино, откуда и исходил этот звук, – оно сияло среди этой суматохидлинной полоской ухмыляющихся белых клавиш: торжество сердца, души и ума.
Передо мной на полу стоял на коленях мальчик-араб сглянцевыми, коротко стриженными кудрями, в маленькой, но сшитой точно поразмеру джеллабе – в хлопчатобумажном одеянии жителей пустыни. Он сидел,зажмурившись, обратив к потолку круглое личико, хотя он меня и не видел, сведяброви, и, отчаянно шевеля губами, выпаливал арабские слова:
– Приди кто угодно – демон, ангел, останови его, ну приходи,из тьмы. Мне все равно, кем ты будешь, лишь бы у тебя хватило сил имстительности. Мне все равно, кто ты, – выйди из света, приди по воле богов,не терпящих жестоких мерзавцев. Останови его, пока он не убил мою Сибил.Останови его, тебя вызывает Бенджамин, сын Абдуллы. Возьми в залог мою душу,возьми мою жизнь, но приходи, приходи! У тебя больше сил, чем у меня, спаси моюСибил.
– Тихо! – заорал я. Я задыхался. У меня взмокло лицо. Уменя безудержно дрожали губы. – Что тебе нужно, говори!
Он посмотрел на меня. Он меня увидел. Его круглоевизантийское личико словно чудесным образом сошло с церковной фрески, но он былздесь, он был настоящий, он увидел меня, и именно меня он хотел увидеть.
– Смотри, ты, ангел! – закричал он с арабскимакцентом. – Раскрой пошире свои большие прекрасные глаза!
И я увидел.
До меня мгновенно дошла суть происходящего. Она, молодаяженщина, Сибил, сопротивлялась, цепляясь за пианино, не давая стащить себя стабурета, стараясь достать пальцами клавиши, плотно сжав рот, хотя черезстиснутые губы прорывался ужасный стон; над плечами летали золотистые волосы.Ее тряс мужчина, тянул ее, орал на нее и внезапно сильно ударил кулаком, такчто она упала назад, через табурет, перевернувшись через голову, –нескладный клубок на покрытом ковром полу.
– «Аппассионата», «Аппассионата», – ревел он, настоящиймедведь, темперамент под стать мании величия. – Не буду я слушать, небуду, не буду, отвяжись от меня, от моей жизни. Это моя жизнь! – Он ревел,как бык. – Хватит, поиграла!
Мальчик подпрыгнул и схватил меня. Он сжал мои руки, а когдая уставился на него в недоумении и стряхнул его, он вцепился в мои бархатныеманжеты.
– Останови его, ангел! Останови его, дьявол! Сколько можноее бить! Он же ее убьет. Останови его, дьявол, останови, она же хорошая!
Она встала на колени и поползла, скрывая лицо вуальюспутанных волос. Сбоку на талии виднелось большое пятно подсохшей крови –пятно, глубоко въевшееся в ткань с цветочными узорами.
Я в возмущении следил, как мужчина отходит. Высокий,бритоголовый, с налившимися кровью глазами, он заткнул уши руками и осыпал ееругательствами:
– Ненормальная, тупая стерва, ненормальная, спятившаястерва, эгоистка. Мне что, жить нельзя? Нельзя жить по справедливости? У менячто, своих желаний нет?
Но она опять раскинула руки над клавишами. Она перешла прямоко второй части «Аппассионаты», словно ее никто и не прерывал. Ее руки ударялипо клавишам. Один неистовый залп нот за другим, как будто их написали с однойтолько целью: ответить ему, бросить ему вызов, выкрикнуть: «Я не прекращу, непрекращу!..»
Я знал, что сейчас будет. Он обернулся и окинул ее злобнымвзглядом – лишь для того, чтобы довести свою ярость до предела; он широкораскрыл глаза, рот исказился в гримасе боли. На губах заиграла смертельноопасная улыбка.
Она раскачивалась на табурете взад-вперед, ее волосы леталив воздухе, лицо было обращено вверх – ей не приходилось смотреть на клавиши,управлять движением рук, перебегавших справа налево, ни разу не сбившихся.
Из-за ее плотно сжатых губ послышались тихие отшлифованныезвуки – она напевала мелодию, струящуюся из-под клавиш. Она выгнула спину иопустила голову, ее волосы упали на разбегающиеся руки. Она продолжала, онаперешла к грому, к уверенности, к отказу, к вызову, к утверждению: да, да, да,да...
Мужчина сделал шаг в ее сторону.
Обезумевший мальчик в отчаянии бросил меня и метнулся междуними, но мужчина ударил его сбоку с таким бешенством, что мальчик растянулся наполу. Однако не успели руки мужчины опуститься на ее плечи – а она уже опятьперешла к первой части «Аппассионаты», – как я схватил его и развернуллицом к себе.
– Убьешь ее, да? – прошептал я. – Что ж,посмотрим.
– Да! – воскликнул он, по лицу лился пот, блестеливыпуклые глаза. – Убью! Она раздражает меня до безумия, она меня с умасводит, все она, и она умрет! – Слишком взбешенный, чтобы хотя быудивиться моему присутствию, он попытался оттолкнуть меня в сторону и вновьпристально уставился на нее. – Черт тебя подери, Сибил, прекрати этумузыку, прекрати!
Мелодия и аккорды опять достигли громового темпа. Онаринулась в атаку.
Я оттолкнул его, схватил левой рукой за плечо, правойсдвинул подбородок наверх, чтобы не мешал, уткнулся лицом в его горло, разорвалего и глотнул полившуюся мне в рот кровь. Она оказалась обжигающей, густой,полной ненависти, полной горечи, полной разбитых надежд и мстительных фантазий.
