наказывала себя, подумаешь — лишнее пирожное, тем более что это ничем ей не грозит. Она худая. Когда она вошла в кафе и начала оглядываться в поисках свободного столика, мне даже пришло в голову сравнение: она похожа на веточку в Вербное воскресенье. Но я подумал, что, возможно, она никогда такой веточки не видела, и предложил ей кофе или чая, извинившись, что не подумал об этом раньше.
— Ах, нет, спасибо, — ответила женщина, все еще смеясь. — Это испортило бы вкус пирожного. Я никогда не запиваю пирожные ни кофе, ни чаем, вообще ничем. — И, не переставая смеяться, она протянула руку за салфеткой, рукав ее блузки немного задрался, и над самым запястьем, примерно вот здесь или чуть выше, я увидел несколько цифр, будто выведенных на коже чернилами или химическим карандашом. Это длилось мгновение. Женщина выхватила салфетку и, одернув рукав, поднесла к губам.
Мне не следовало этого замечать, потому что не все следует замечать, особенно если ты мужчина, а перед тобой женщина. Не всё человеку в себе по душе. Не всё мы в себе принимаем. Кое-что хотели бы подправить. Но поскольку это невозможно — согласитесь, милосерднее, по крайней мере, делать вид, что мы этого не замечаем. Видимо, моя собеседница догадалась, что я увидел, и пояснила:
— Ах, это еще с детства осталось. — Она смутилась, а может, испугалась, потому что отвела взгляд и стала рассматривать кафе. И только через некоторое время вернулась к пирожному, едва касаясь его кончиком ложечки. — А знаете, — сказала она, поднося ложечку к губам, — о чем я чаще всего мечтала в детстве? Наесться пирожных.
Я засмеялся. Видимо, смех мой прозвучал неискренне, потому что на ее лице не было и тени улыбки.
— Я и не думала, что, когда у меня будет возможность осуществить свою мечту, придется себе отказывать. — И женщина снова стала рассматривать кафе, загляделась на что-то, а когда снова принялась есть, а точнее скрести ложечкой пирожное, то словно полностью отдалась этому занятию. Вдруг она оживилась и, будто не желая мне уступить, заметила:
— То первое пирожное, которое выбрала я, было лучше.
И мы принялись спорить, какое лучше — то, которое выбрала она, или то, которое выбрал я. А вы знаете, что это такое — споры о пирожных. Точно речь идет о чем-то очень важном, а ведь это всего лишь пирожное. Точно мы испытываем себя, а ведь это всего лишь пирожное. Мы стали вспоминать самые вкусные пирожные, которые ели в своей жизни. В основном она вспоминала, где, когда и какие — и все оказывались лучшими. Хотя предыдущее тоже было самым лучшим, но следующее оказывалось еще лучше, а то, что после него, своим совершенством будто затмевало все прочие. Я даже попытался представить себе ее ребенком, чья мечта наконец сбылась — так жадно она вспоминала все эти свои пирожные.
Мне-то, что касается пирожных, вспоминать было особенно нечего. Во всяком случае, я не мог бы сказать, какое было самым вкусным. И в ответ на все эти ее лучшие пирожные сказал, что моя бабушка пекла на Пасху «бабки», вкус которых я чувствую до сих пор. Хотя не знаю, были ли они в самом деле лучшими. Но это не имеет никакого значения. Иногда я покупаю себе на Пасху «бабку» то в одной кондитерской, то в другой, и сравниваю, но до сих пор не встретил такую, которая на вкус была, как бабушкина. Не говоря уже о том, что «бабки» из кондитерской через два-три дня черствеют. А «бабки», которые пекла моя бабушка, могли лежать месяцами, и, когда вы такую «бабку» резали, нож был весь в масле. И они были высокие. Вы когда-нибудь ели такую «бабку»? Очень жаль, это необыкновенно вкусно. Приезжайте на Пасху или около того. Сразу после или чуть позже. «Бабки» относили на чердак, там они хранились. Ели их по кусочку в день, не больше. Попробуете.
Когда я был женат, жена решила найти рецепт такой «бабки», потому что уже слышать не могла перед каждой Пасхой это мое: а вот бабушка... и так далее. Написала известному кондитеру. Он прислал рецепт, жена испекла, но это было не то. Бабушка пекла обычно десятка полтора таких «бабок». Теста ставила полную кадку. Где-то до середины формы накладывала, а поднимались они так, что выливались за края. Напоминали грибы. Вечером мы съедали по кусочку. А еще бабушка делила так, что хватало надолго. Поэтому казалось, что Пасха все длится и длится.
Нет, моя собеседница никогда не ела пасхальную «бабку». Попросила рассказать ей. Да, но как рассказать о «бабке»? Можно описать, как она выглядела: конус, потому что пекли в таких формах, сверху шире, снизу уже, но что из этого следует? Вкус важнее формы. А как описать вкус? Ну сами скажите. Любой вкус. Вот, к примеру, что-то на вкус сладкое. Что это значит — сладкое? У сладости миллионы оттенков. Столько же, сколько людей. Один кладет в кофе ложечку сахара, и ему уже сладко, а другому нужно две или три. Во время войны не было сахара, варили сироп из сахарной свеклы: если бы вы попробовали, он показался бы вам отвратительным, но всем было сладко, как до войны. Да, сладко — у каждого свое. Сладко сегодня, сладко когда-то, сладко там, сладко здесь — все это разные оттенки сладости.
Поэтому я рассказал ей, что «бабку» пекут из муки, яиц, масла, сметаны — это все, что я знал, а остальное бабушка унесла с собой в могилу. Может, унесла всю тайну этих «бабок». Осталось лишь то, что они таяли во рту.
Женщина после моего рассказа погрустнела. Поэтому, чтобы ее утешить, я сказал, что все те пирожные, о которых она мне рассказывала, наверняка были самыми лучшими. И спросил, не хочет ли она еще одно. Я отпускаю ей этот грех. Она улыбнулась сквозь свою печаль и сказала: единственное, что сейчас не отказалась бы попробовать, — кусочек той пасхальной «бабки». В таком случае, может быть, вина? Она охотно согласилась. И когда мы пили это вино, то и дело поднося бокалы ко рту, она как-то так на меня взглянула, словно вдруг вспомнила. И я тоже уже не сомневался, что это она. Дело не в том, что там-то, тогда-то, в поезде, в парке на скамейке или где-то еще. В то мгновение это не имело никакого значения.
Вы, наверное, думаете, что человеку
