сперва нужно кого-то встретить, чтобы он потом мог его вспомнить. А вы никогда не думали, что бывает наоборот? То есть вы считаете, что все зависит от памяти, верно? Сначала что-то должно случиться, чтобы потом, пускай даже много лет спустя, память могла это воскресить? Но мне кажется, есть вещи, в которые памяти лучше не вторгаться. Я согласен с вами, в тех случаях, о которых вы говорите, — да. Однако не всегда нам требуется помощь памяти. Иной раз гораздо нужнее забвение. Тяжело было бы жить в постоянном рабстве у памяти. Поэтому иногда приходится обманывать ее, путать следы, бежать прочь. Ведь на самом деле нам необязательно помнить даже о том, что мы существуем на этом свете. Нет, я с вами не согласен, не все должно согласоваться с памятью.
Поэтому, когда она вошла в кафе, оглядываясь в поисках свободного столика, я был уверен, что, если бы какой-то столик как раз освободился, она все равно подошла бы к моему и спросила:
— Вы позволите сесть за ваш столик? Всё занято.
— Пожалуйста, — сказал бы я, как сказал на самом деле.
А продолжение вы знаете. Я ничего не скрываю. Что мне было скрывать? Я не делал женщин счастливыми. И плохо в них разбираюсь. Впрочем, вы можете прочитать любую книгу, посмотреть любой фильм, и это будет то же самое. Всегда одно и то же. Нет таких слов, чтобы получилось нечто иное. Мне кажется, все зависит от слов. Какие слова, такие вещи, события, мысли, представления, сны и всё, даже на самом дне человека. Бесцветные слова — бесцветный человек, бесцветный мир, даже Бог бесцветный.
Если я скажу вам, что любил ее, даже это ничего вам не скажет, потому что мне самому это ничего не говорит. Сегодня я знаю столько же, сколько знал тогда. Точнее было бы сказать, что я столько же не знаю, сколько не знал тогда. Ведь что такое любовь? Ну пожалуйста, скажите мне, если знаете. И почему, если я любил ее, как никого другого, мы не сумели быть вместе? Я любил... впрочем, сказать это — все равно что ничего не сказать. Иногда мне казалось, что она подарила мне жизнь, словно это не она из моего ребра, а я из ее, не так, как в Писании, а наоборот. Умирая, я буду видеть, как она входит в это кафе, оглядывается в поисках свободного столика, потом подходит и спрашивает:
— Вы позволите?..
— Пожалуйста.
Она садится, но нам уже не хочется разговаривать. Даже об этих пирожных не хочется. Не потому, что мы уже все друг другу сказали, а потому, что мы почти ничего не сказали.
Нужна вечность, чтобы все друг другу сказать, а не это короткое мгновение жизни. Не знаю, может, мы уже боимся слов, даже таких, о пирожных. Может, для нас уже нет слов. А без слов и про пирожные ничего непонятно, тем более — какое самое лучшее.
Нет, нам не было хорошо друг с другом, как вы могли бы подумать. Но еще хуже было друг без друга. Мы расставались, сходились, снова расставались, снова сходились. И каждый раз клялись друг другу, что больше не расстанемся. И снова все начиналось сначала. А когда мы снова сходились, то каждый раз как будто впервые, как будто в том кафе.
Не знаю, рассказывал ли я вам... однажды случилось так, что я снова поехал в санаторий. После прогулки зашел в это кафе. Сижу, пью кофе, листаю газету. В какой-то момент поднимаю глаза и вижу: входит она. А мы уже расстались навсегда. Там были свободные столики, но она подошла ко мне и спросила:
— Разрешите?..
— Пожалуйста.
— О, плохо дело с твоими руками.
— А как обстоят дела с твоим сердцем?
И мы снова решили никогда больше не расставаться. Но вскоре расстались. Нет, ну скажите мне: это была любовь? Для меня любовь — это жажда бытия. А нам обоим бытие причиняло боль. И оба мы не были молоды. Она, правда, моложе меня на несколько лет, но уже давно не молода. Мне не раз приходилось ее просить, чтобы она не стеснялась своего тела. Она всегда со страхом проверяла, смотрю ли я на нее, когда она раздевается. И всегда:
— Погаси свет.
— Почему?
— Погаси, пожалуйста.
— Но почему?
— Ты не понимаешь?
Я не понимал. Она, должно быть, не подозревала, что когда я смотрел, как она раздевается, то чувствовал себя так, словно вся ее боль, ее страдания, ее уходящие годы делают меня богаче. Я тоже многое пережил, но это было для меня не так важно, как то, что оставило на ней клеймо. Нет, дело не в том, что я ей сострадал. Впрочем, разве любовь нуждается в сострадании? Речь о том, что я ощущал ее существование как свое. Вы спрашиваете, что это означает? Это как будто вы хотите взвалить на себя все бремя чьего-то существования. Словно хотите этого человека полностью освободить от необходимости существовать. Словно и умереть хотите за него, чтобы ему не пришлось переживать свою смерть. А это нечто другое, не сострадание, как его обычно понимают. От одной этой, пускай даже иллюзорной, возможности я чувствовал, что мне снова хочется жить. Вы говорите, это невозможно. Может, и невозможно. Но тогда — что есть мера любви? Если мы под этим ничего не значащим словом будем понимать одно и то же? Как понять, что мы ее испытываем? По вожделению тела? Тело смертно, и это случается гораздо, гораздо раньше, чем на самом деле приходит смерть.
Вы не знаете, она жива? Я вас удивил? А кто, кроме вас, мог бы рассказать мне об этом? Я думал, хоть от вас узнаю. Если бы я услышал, что ее нет на свете, я бы тоже не захотел дальше жить.
Иногда я думаю, что, может, если бы я играл... А может, я боялся втягивать ее в свою жизнь. Или у меня уже не было сил на эту любовь. Вы себе не представляете, что такое любовь, когда ты не молод. Это самая сложная задача. В молодости небытие еще не кажется столь ужасающим. А я, видите ли, всегда жил на границе бытия и небытия. И даже когда мне казалось, что я существую, я словно бы жил мимолетно, временно, в гостях у кого-то, хотя не знаю, кто бы это мог быть, потому что у меня
