Договорив, устало опустился за стол.
Снова поднялся и отправился к окну. Потрогал голову.
Она проверила диктофон.
Запись шла, цифры медленно мерцали.
– А как это связано с Христом? – спросил кто-то, словно испугавшись тишины. Хотя в лекциях и экскурсиях Сожженного (она знала) тишина была порою важнее слов.
Сожженный повернулся.
– С Христом связано всё.
– И это тоже?
– И это тоже. – Сожженный стоял в тени, он не любил включать свет. – Есть в Евангелиях эпизод, где Христос стоит возле дерева? Христос – и дерево?
– Крест?
– Нет, именно живое, зеленое дерево…
– Тогда только со смоковницей. Когда смоковницу проклял.
Сожженный кивнул.
– А почему ее проклял? – вернулся к столу. – Да потому, что время сбора плодов еще не настало. Получается какая-то несправедливость: смоковница-то не виновата… Но и древо познания тоже не было виновато, что с него вкусили прежде времени. Ученики этого не поняли. И не только ученики. Обычно связывают это чудо – а чудо ведь случилось, смоковница засохла! – связывают его с тем, что он говорил дальше о вере. Да, получается, если будете иметь веру, то и смоковницы у вас будут засыхать…
Она слегка улыбнулась. Снова нахмурилась, ожидая, когда можно будет задать вопрос.
– Прекрасное чудо, правда? – Сожженный прошел совсем близко, обдав легким ветром. – Разозлился на смоковницу, и… Если бы такое чудо сотворил Незнайка, это было бы еще…
Сожженный запнулся, видимо, сообразив, что Nesnaika никому здесь ничего не говорит. Может, только двум пожилым эмигрантам по еврейской линии, сидевшим наискосок от нее. И ей. Но Сожженный, кажется, держал ее за немку.
Эмигранты синхронно улыбнулись. Они аккуратно посещали семинар Сожженного. Они ходили и в синагогу, и как это у них сочеталось, непонятно. У Сожженного всё было вокруг христианства, даже с перебором. Но они ходили к Сожженному. Из древней любознательности, наверное.
– Есть, конечно, аллегорическое объяснение. Что смоковница – это иудейская церковь, духовные вожди Израиля, которые не имели плода, не признали Иисуса как Мессию. Всё, конечно, можно объяснить вот так, иносказательно. На этом все притчи держатся. Но, – Сожженный поискал стакан, сделал глоток, – тут не притча, не рассказ. Тут засохшее дерево. Настоящее засохшее дерево. И Иисус, удаляющийся с учениками. Порыв жаркого ветра. И никакой надежды.
Сожженный сел и замолчал.
Повертел в руках пластиковый стакан, смял его, бросил в контейнер.
– Смоковница ничего не символизировала, – сказал хрипло. – Смоковница означала смоковницу. Дерево, насажденное посреди райского сада. Яблоню потом придумали, в Пятикнижии никаких яблонь нет.
– Но и не сказано, что это райское растение было смоковницей…
– Это и так ясно. Дальше в Книге Бытия говорится, что Адам и Ева сделали себе одежды из листьев смоковницы. И, главное, плоды. Удивительно вкусные, никакое яблоко в сравнение с ними… но очень быстро портятся, скисают. Как и плоды познания.
– Но это уже иносказание.
Сожженный улыбнулся. Вспомнил, наверное, прилавки, заваленные инжиром, на Сиёб-базаре. Огромные алюминиевые тазы, маленькие пластиковые тазики. Обложенные серебристыми листьями. Инжир, фига, смоковница. Винная ягода. Они когда-то обсуждали, стоит ли выращивать его в саду-катехоне.
– Никакого иносказания. – Он смотрел на нее, будто это она ему возражала. – Теоретически, конечно, неважно, какой плод они съели: смокву, яблоко… Главное – нарушение заповеди. Такой вот негативный путь познания добра – через зло. Но вкусили они от смоковницы. Кстати, смоковница одного семейства с анчаром, о котором Пушкин…
Сожженный снова прервался, но тут закивала не только еврейская двоица: Пушкинштрассе в Эрфурте имелась еще с советских времен.
– И страсть к такому познанию остается и передается из поколения… Христос проклинает древо познания, древо такого познания. Для Христа это дерево бесплодно. А для Фауста – наоборот. Для него именно оно – древо жизни, Baum des Lebens.
– Но это слова не Фауста, а Мефистофеля: Grau, teurer Freund, ist alle Theorie und grün des Lebens goldner Baum[37].
– Да, – кивнул Сожженный. – Кстати, это любимые слова другого человека-Фауста, Владимира Ленина.
Снова напряженный взгляд… Нет, Ленина помнят. Да сам он, Сожженный, говорил о нем как раз до того, как залег на обследование. О мозге Ленина, о докторе Оскаре Фогте. Помнят.
– Но это неважно. Мефистофель здесь сила не самостоятельная. Это, так сказать, побочный продукт. Первична жажда вкусить плод познания, повторить греховный подвиг Адама. А Мефистофель – просто результат умственной интоксикации, вызванной всем этим. Он вторичен. Гёте этого не понял, у него Мефистофель даже интереснее Фауста.
– Он стремился с помощью Мефистофеля остановить время…
(Прослушивая потом эту запись, она пыталась вспомнить, кто спорил с Сожженным… Почему-то казалось, что это был сам же Сожженный.)
– Нет. Это было бы даже логически противоречиво. Невозможно остановить время с помощью того, кто сам есть время. Кто сам есть суетливость, изменчивость и быстрота.
Помолчал.
– Мефистофель – это быстрота. Во всём: в мыслях, словах, поступках. Постоянна в нем только эта изменчивость, это мелькание. Фауст этого и желал.
Она слегка подняла ладонь:
– А Феофил Аданский… Он чего желал?
71
Сожженный долго смотрел на нее.
Судя по этому взгляду, в нем снова разогревалась боль.
– Феофил жил в Адане. – Сожженный потрогал затылок. Подумав, добавил:
– Он не был Фаустом. Извините…
Было решено сделать перерыв.
Из кулера в конце коридора принесли воды, в ней уже шипела таблетка.
Отменять семинар Сожженный отказался. Открыли окно.
– Иногда Феофила изображают прототипом Фауста. – Сожженный говорил медленнее, останавливался. – Это неверно. То есть верно лишь наполовину. Он не стремился к познанию. Он желал лишь справедливости.
Сожженный коротко рассказал историю о Феофиле Аданском. Служил экономом в доме епископа. Помогал бедным. Помогал всем. Умирает епископ Аданы, все хотят епископом Феофила. «Я недостоин». Его не могут уговорить, выбирают другого.
Сожженный говорил это сухо и тускло, как обычно говорил всё, что можно было узнать откуда угодно… Да, она это уже читала. И вообще у нее была назначена встреча через полчаса, неподалеку.
Она посмотрела на часы.
Новый епископ вскоре верит какой-то клевете на Феофила и выгоняет его. Феофил впадает в уныние, жалеет, что не стал епископом. Пламя обиды разгорается всё сильнее. Феофил идет за помощью к чернокнижнику-иудею.
Эмигранты поправили очки и подались слегка вперед.
– То, что чернокнижник оказывается иудеем, неудивительно. – Сожженный снова курсирует по комнате. – Шестой век, очередной всплеск взаимной ненависти. На Трулльском соборе, столетием позже, будет постановлено под страхом отлучения с иудеями не дружить, не лечиться у них и не мыться с ними вместе в бане.
– Ну хорошо, лечиться… Но в бане почему?
– Может, боялись, что созерцание обрезания… м-м… может натолкнуть на какие-то метафизические сомнения.
Она снова посмотрела время.
– И вот он приходит к
